Разные. Мужское и женское глазами приматолога - Франс де Вааль Страница 32

время зевоты и угроз. Иногда его загоняли на дерево, но Веллингтон каждый раз возвращался на землю. У пожилых самцов зубы уже стерты или сломаны, поэтому они часто сбиваются в группы, чтобы держать молодых выскочек под контролем. Когда Веллингтон угрожающе приблизился к самке, она закричала и бросилась прямиком к самцу-старожилу, цепляясь за него обеими руками. Ее друг окинул взглядом Веллингтона, который обходил их кругом на вытянутых конечностях, из-за чего казался еще выше. Тем не менее тронуть самку он так и не решился.

Самки доверяют потомство своим друзьям-самцам. Мать может оставить детеныша с другом, а сама тем временем отправиться в поисках пропитания на сотни метров от них. Самец-нянька гораздо лучший защитник, чем сестра или другие родственники. Недавние генетические исследования показали, что почти половина друзей-самцов являются биологическими отцами потомства, которое они вырастили вместе с подругами[147].

Как изменилось наше представление о павианах! Женщины-приматологи показали нам, что отношения между самками и выбор, который те делают, составляют существенный фактор, сопоставимый с влиянием мужской иерархии. От самок напрямую зависит, с кем они спариваются, и они в значительно степени определяют, каких самцов принять в стаю. Дело не в том, что мужчины-приматологи ошибались, делая упор на мужском соперничестве, которое нетрудно увидеть у павианов, но это была лишь половина истории. Так, пришедшие в приматологию женщины привнесли гендерный баланс не только в наше сообщество, но и в наши представления о сообществе приматов.

Нет ничего удивительного в том, что интересы ученых связаны с гендером. Наш подход определяют все факторы нашего происхождения и жизненного опыта, включая образование, гендер, область научных интересов и культуру. Более того, биолог рассматривает поведение животных не так, как психолог или антрополог. Что же касается культуры, мой интерес к конфликтам и их разрешению, конечно же, вызван тем фактом, что я родом из небольшой густонаселенной страны. В Нидерландах согласие и терпимость часто ставят выше персонального успеха. Каждый из нас привносит новый взгляд на вещи.

Но утверждать в этой связи, что истина иллюзорна и что каждый может подстроить реальность под себя, — значит глубоко заблуждаться. Однако это опасное предположение постоянно встречается во множестве книг, романтизирующих женщин-приматологов. Этот жанр типа «красавицы и чудовища» превозносит западных женщин в джунглях как более отважных, чем мужчины, более добрых с животными и способных общаться с природой на уровне, о котором мужчинам остается только мечтать. Началось все в 1989 г. с книги Донны Харауэй «Видение приматов» (Primate Visions) — постмодернистского анализа приматологии, который остается классикой гуманитарного знания. Нет ничего плохого в уважительном отношении к женщинам, но, если посыл состоит в отказе от признания объективной реальности, такое учение становится сомнительным. В своей книге Харауэй полагает, что единственная реальность — это та, которую мы признаем, и что женщины видят ее иначе (и лучше), чем мужчины.

Ее книга вызвала смятение в рядах приматологов, в основном мужчин, но и женщин тоже. Кому понравится быть сексуализированным в том духе, что «…исторически в тех областях, где господствует власть, белые женщины находятся между „мужчинами“ и „животными“»? Или что «…женщина-ученый из National Geographic замужем за объективом видеокамеры или она мудрая девственница, обрученная лишь с природой в лице самца человекообразной обезьяны»?[148] Я даже не знаю, как воспринимать такие полные намеков мутные фразы. Но я знаю точно: если бы я был женщиной-приматологом, мне бы крайне не понравилось, когда мне стали бы приписывать похоть к самцам человекообразных обезьян. Вместо того чтобы превознести женщин, что, без сомнения, было целью Харауэй, она подорвала их авторитет, сделав больший упор на их гендер, чем на научную деятельность. Во время одного из оживленных споров по этому вопросу я услышал, как кто-то из приматологов воскликнул: «Я не хочу быть известной как женщина-ученый! Я хочу быть известной как ученый. Вот и все!»

По крайней мере, книга Харауэй подарила нам весьма интересный разбор, когда до нее добрался американский антрополог Мэтт Картмилл:

Это книга, которая сотню раз противоречит сама себе; но я не критикую ее за это, ведь автор убежден, что противоречия — признак интеллектуального брожения и живости. Это книга, которая систематически искажает и тенденциозно отбирает исторические свидетельства; но я не критикую ее за это, ведь автор считает, что все интерпретации предвзяты. Эта книга полна туманной прозы в стиле французских интеллектуалов; но я не критикую ее за это, ведь автору нравится такая проза и она специально училась писать такие тексты. Это книга, которая представляет собой 450 страниц неуместных сведений, по завершении которых читатель натыкается на указатель, после чего книга заканчивается, но я не критикую ее за это, ведь автору кажется приятным и освежающим нагромоздить друг на друга никак не связанные между собой факты в качестве упрека тем, кто скучно мыслит[149].

Проблема книги Харауэй в том, что ученые не ищут приятного «нарратива», так же как не стремятся к единению с природой. Если это происходит, то только как позитивный бонус. Наша основная цель — это знание и объяснения, которые смогут выдержать тщательную проверку. Интеллектуалы-постмодернисты могут верить, что у каждого есть своя персональная правда, но ученые верят познаваемой и поддающейся проверке общей реальности. Если не считать кота Шрёдингера, может существовать только одна истина. Поэтому в науке больше всего ценятся настоящие открытия.

Если бы главным в науке было всего лишь подтверждение наших предположений, нам определенно не стоило бы так тяжко трудиться. Было бы достаточно понаблюдать за приматами пару недель и вернуться с историей, которую мы хотим рассказать. Нам ни к чему было бы проводить годы напролет, потея в естественной среде обитания животных в самых диких условиях, рискуя подцепить малярию, быть покусанными змеями, подвергнуться нападению больших кошек и так далее. Нам также не приходилось бы возвращаться с сумками, полными вонючих образцов фекалий, чтобы их проанализировали в лаборатории у нас на родине. Также ученым-экспериментаторам не нужно бы было выдумывать хитроумные тесты, надлежащие контрольные объекты и исследования, чтобы доказать ту или иную гипотезу о мыслительных способностях объектов исследования. Зачем вообще проводить эксперименты, если мы заранее знаем ответ?

В последние несколько лет животные продемонстрировали впечатляющие когнитивные способности, о большинстве которых никто не знал и даже не подозревал еще двадцать пять лет назад. Напомню, Куммер как-то сказал, что самые впечатляющие результаты — это те, которых мы не ожидаем. Как только мы обнаруживаем что-то новое, мы ступаем в хрупкую область между тем, что, как нам кажется, существует, и тем, в чем