Александр Цингер - Занимательная ботаника Страница 37

Юные читатели! Любите свой край, землю своих отцов, любите свою Родину!

Последняя беседа

На прощанье с моим снисходительным читателем мне хочется покаяться перед ним в одном тяжком грехе, за который часто упрекала меня совесть, когда, составляя эти очерки, перебирал я в памяти отрывочные сведения и воспоминания. Я никогда не вел сколько-нибудь систематических записей наблюденного, никогда не делал заметок о том, что случилось узнать или прочесть; если я собирал маленькие гербарии, то никогда их как следует не хранил. Из них сохранилось и, может быть, принесло свои крошки пользы лишь то немногое, что при случае перешло в настоящие руки. Если в вас, читатель, теплится любовь к изучению растительного мира, не повторяйте моей непростительной ошибки! Помните всегда, что ваша самая маленькая, самая непритязательная любительская работа может, хотя бы самыми слабенькими толчками, способствовать движению к великой цели познания природы; и это особенно важно у нас, особенно в наши дни. От разнохарактерного растительного покрова, одевающего многообразные просторы нашей социалистической Родины, в огромной мере зависит благосостояние трудящихся нашего великого Союза. Много еще не исследованного, не изученного таится в наших полях, лугах и лесах, которые нас и питают, и одевают, и греют. Мобилизуйте все пригодные для этого фронта силы! Только при помощи организованного коллективного труда многочисленных любителей флоры можно полнее использовать богатство нашей страны.

Никогда не смущайтесь, читатель, тем, что вы — только «любитель».

Тут вовсе не необходимы глубокие познания. Пристальный глаз привычного человека может иногда видеть то, что ускользает от глаза ученого специалиста. Более ста лет тому назад не «просвещенные» рабовладельцы, и даже не ученые специалисты, а неграмотные крепостные крестьяне первые подметили, что хлебные поля заражаются ржавчинным грибком от соседства с барбарисовыми садами. Это упорно признавалось нелепым предрассудком «темного люда», пока не было доказано, что красные пятна на листьях барбариса и бурая ржавчина на хлебах есть две стадии развития одного и того же грибка.

Конечно, любитель должен кое-что знать: должен уметь высушить растение для гербария, должен уметь сделать запись, когда и где найдено растение. Полвека тому назад мой отец, первый из русских ботаников, предпринял изучение русской флоры при содействии широкого круга любителей. На его призыв из разных углов десяти-двенадцати окружающих Москву губерний присылались многочисленные любительские гербарии. Всякая самая скромная присылка являлась более или менее ценной. Лишь очень немногие были составлены неумелыми руками, и только один гербарий был совершенно анекдотический. Растения, связанные пучками, были высушены на припеке солнца. Различать что-нибудь в этих темных венчиках было очень трудно. Записки о месте и времени сбора были, без преувеличения, такого рода: «рано утром, возле Машкиной вершины», «в 6 часов вечера, справа от бани». В каком месте, в какое время года было это «утро» или «вечер», оставалось неизвестным. О том, в какой губернии находились упомянутая «Машкина вершина» и «баня», можно было только догадываться по почтовому штемпелю на посылке. Это было полвека тому назад; теперь в каком угодно отдаленном углу страны любитель может добыть себе руководящие указания, как собирать растения, как делать те или другие наблюдения.

— Я могу, — говорит любитель, — уделять ботанике лишь свои немногие досуги. Что же смогу я сделать? Разве какую-нибудь самую ничтожную научную мелочь!

Да, может быть, только «ничтожную мелочь», но при словах «научная мелочь» у меня встает одно воспоминание, теперь уже подернутое флером траура, — воспоминание о том, как мне в последний раз в жизни посчастливилось видеться и говорить с незабвенным Климентом Аркадьевичем Тимирязевым. Позвольте, читатель, в этой заключительной беседе с вами рассказать один эпизод из последней моей беседы с великим нашим натуралистом.

Дело было весной 1919 г. Я был очень болен, и врачи настойчиво усылали меня на юг. Уезжая в Крым, я прощался с Москвой, не ведая, придется ли дожить до возвращения. Хотелось навестить и маститого К. А. Тимирязева, но беспокоить его без какого-нибудь достаточного повода я бы едва ли решился. Помог случай: К. А. в то время заготовлял иллюстрации к своим воспоминаниям. Ему хотелось иметь фотографию трибуны Галилея, находящейся во Флорентийском музее естественной истории. В этом музее на одном из международных конгрессов некогда состоялось первое публичное выступление К. А. Тимирязева в Европе. У меня нашлось два снимка с этой Галилеевой трибуны, и я был, разумеется, счастлив оказать маленькую услугу старому ученому, к которому я всю жизнь относился с безграничным почтением.

Когда я принес снимки Клименту Аркадьевичу, разговор, естественно, начался с Галилея, Флоренции, Италии. Несмотря на сильную уже седину и давно парализованную руку, Тимирязев был полон чисто юношеской бодрости и одушевления. Каким живым блеском сияли его выразительные глаза! Право, мне казалось, что не я, а он моложе меня на четверть века!

Я твердо намеревался пробыть не более пяти минут: спросить об одной непонятной мне детали в винтовых механизмах некоторых растений и затем раскланяться. Интересовавший меня вопрос быстро был выяснен с той простотой и ясностью, которыми обычно отличаются объяснения глубоких знатоков дела; но затем разговор снова вернулся к Галилею, затем перешел на Ньютона, на Гельмгольца, на Бунзена, на Дарвина, на самые глубокие вопросы естествознания. Я с восторгом слушал оживленную речь, в которой полновесная ценность содержания сочеталась с легким изяществом внешней формы, — сочетание, дающееся только очень большим талантам.

Я не заметил, как промелькнули полтора часа. Наконец я спохватился и стал прощаться.

— Климент Аркадьевич, — сказал я, — идя к вам, я собирался поговорить лишь об одной научной мелочи, а вы развернули передо мной картины самых высоких научных вершин.

На это он тоном ласкового, деликатного упрека сказал:

— Вы — плохой ученый, если употребляете такое само себе противоречащее выражение, как «научная мелочь». Разве в нашей науке есть мелкое и крупное? Все подлинно научное, как бы оно ни казалось мелким, — одинаково крупно, одинаково ценно.

Юные ботаники-любители! Пусть эти слова будут девизом, начертанным на вашем знамени!

О «Занимательной ботанике» и ее авторе

В научно-популярной литературе, написанной для юношества, «Занимательная ботаника» — явление, несомненно, единственное и оригинальное. В авторе этих «непритязательных бесед любителя» удачно сочетались блестящее мастерство методиста-педагога, изящество стиля и тонкое наблюдение окружающей природы в ее самых, казалось бы, мелких явлениях. Это дало небольшой книге, выдержавшей уже четыре русских издания и несколько переводов, доступность в усвоении излагаемого автором материала, строгую научность в объяснении сообщаемых фактов и занимательную простоту изложения, вместе с тем свободную от какого-либо упрощенчества. Наряду с этим автор ставит ряд вопросов для наблюдений своим юным читателям; иногда прямо говорит читателю: «Не знаю!», «Я этого не встречал!», что придает всему изложению характер действительно задушевных бесед, которые сами волнуют автора, а потому не могут не волновать и читателя.

Тем любопытнее, что эти ботанические очерки были написаны не ботаником, а физиком по специальности, принимавшим непосредственное участие в преподавании физики в Московском университете.

А. В. Ц и н г е р являлся учеником талантливых профессоров Московского университета — А. Г. С т о л е т о в а и Н. А. У м о в а, он был автором «Начальной физики», «Механики» и «Задачника по физике». Этот факт следует отметить особо и потому, что читатели и даже иногда специалисты-ботаники считают автором «Занимательной ботаники» брата Александра Васильевича — Николая Васильевича Ц и н г е р а, выдающегося русского ботаника, специально занимавшегося изучением вопроса о видообразовании у растений, засоряющих посевы льна.

Но «родственные чувства» к ботанике, как мы знаем, не ограничивались у А. В. Цингсра только этим. Отец его, Василий Яковлевич, был, как говорят иногда, «двойной» доктор — доктор чистой математики и почетный доктор ботаники. Факт в истории ботаники необычайный, хотя мы и знаем, что одной из специфических и оригинальных черт «московской ботаники», связанной с Московским университетом, было именно то, что занятиям ботаникой с необыкновенной любовью отдавались не только «присяжные ботаники», но и инженеры паровозостроения, инженеры мостостроения, технологи, а о зоологах, фармакологах, преподавателях и говорить нечего. Недаром в прежнее время называли иногда в шутку «Московскую флору» Н. Н. Кауфмана «опасной книгой», которая, если уже попала кому в руки, то безраздельно увлекала того в долину Оки, в леса и луга, на холмы и склоны искать и узнавать растущие там травы.