Сергей Щепотьев - Супруги Голон о супругах Пейрак Страница 10

Да, Франсуаз пока не достигла вершин своей судьбы. Она еще не мадам де Ментенон, она только вдова Поля Скаррона, родившаяся от Констана д'Обинье, заключенного в тюрьму за участие в заговоре Гастона Орлеанского и женившегося на дочери коменданта тюрьмы Жанне де Кордильяк. Названная по имени крестного отца, Франсуа де Ларошфуко, она родилась в тюрьме и выучилась читать по тому Плутарха, а гусей пасла с книгой поэта и моралиста минувшего века Ги Пибрака под мышкой. Поль Скаррон учил жену языкам и искусству стихосложения. Умирая, поэт сказал жене: «Прощайте, вспоминайте иногда обо мне. Я не оставляю вам богатств; и хотя добродетель не приносит их, я все же уверен, что вы всегда будете добродетельны»[62].

Именно добродетель Франсуаз Скаррон позволяет ей увидеть в Анжелике «то, за что многие красавицы отдали бы жизнь, но чего они никогда не получат» — душу.

Тем не менее, «Анжелика с удивлением отмечала, что не находит в ней теплой, доверительной дружбы, какую ей дарила Нинон де Ланкло»[63].

Блестящая парижская куртизанка, салон которой посещали Ларошфуко и Мольер, а также шведская королева Кристина, — остроумная и образованная женщина, один из сыновей которой стал военным министром, а другой — застрелился от трагической любви к собственной матери, Нинон де Ланкло (по утверждению Вольтера, дочь профессионального музыканта), выступает в романе Голон умным и верным другом Анжелики, «наперсницей ее затей», несмотря на то, что она на много лет старше героини романа. Она рассказывает Анжелике историю несчастной любви Сен-Марса к Марион Делорм, которая была всего на три года старше ее самой, и Анжелика просит: «Нинон, не говорите со мной, как бабушка, это вам не идет».

Добродетельность Франсуаз Скаррон — замкнута. Интеллигентная доброта Нинон де Ланкло открыта для дружбы. Этим она и дорога Анжелике.

Супруги Голон о супругах Пейрак. Ч.7

В «Анжелике и короле» авторы отступают от формы собственно авантюрного романа, все более прибегая к приемам романа нравоописательного. Они погружают нас в атмосферу полной противоречий эпохи Луи XIV — времени, когда «двор представлял собою только сборище врагов и соперников»[64], когда «король, окруженный своим двором,  охраняющий привилегии дворянства перед буржуазией, а с другой стороны, обеспечивающий буржуазии прочность ее торговых операций, — этот король становится центром национальной жизни, повелителем, нации в целом»[65].

Что привлекает супругов Голон в этом времени?

Вернувшийся на пост президента после двенадцатилетнего перерыва в результате голосования в парламенте, последовавшего за алжирским путчем 13 мая 1958 года, генерал де Голль взял курс на политику режима авторитарной власти. Право назначать председателя Совета министров и распускать Национальное собрание де Голль получил с принятием 28 сентября 1958 года Конституции Пятой республики. Конституции, которую видный деятель Франсуа Миттеран уже в период обсуждения ее проекта назвал «республикой в монархическом корсете»[66].

«В этот период, — указывал Ф. Миттеран спустя четыре года, — это был голлизм, не стесняющийся в средствах... В результате последних выборов мы вступили в новую фазу, которую я назвал бы законоподобной. Но, тем не менее... голлизм был и остается... обреченным на авантюру, равно как и на диктатуру»[67].

Монархические замашки Шарля де Голля распространялись, впрочем, не только на внутреннюю или колониальную политику в Северной Африке, но и на внешнеполитический курс в Европе. «Трибюн де насьон» писала в мае 1962 года: «Придя к власти, де Голль сразу же попытался установить самые тесные связи с Аденауэром. В ноябре 1958 года он встретился с канцлером в Бар-Крейнцихе... Видя, что Франция сегодня не так сильна, как во времена Людовика XIV или Наполеона, хозяин Елисейского дворца решил, что единственным способом вернуть стране ее былое величие может быть воссоздание огромного государства, подобного империи Карла Великого, руководство которым принадлежало бы Франции. Этот нелепый план глава Французского правительства изложил в третьем томе своих мемуаров: „Добиться политического, экономического и военного объединения стран, расположенных в районе Рейна, Альп и Пиренеев, превратить эту организацию в третью могущественную силу на земле, а если понадобится, то и в арбитра между советским и англосаксонским блоками... Именно в этом мой долг“»[68].

Таким образом, вопросы об отношении личности и государства, о централизованной «монархической» власти — диктатуре, захвате этой власти «при поддержке путчей, баррикад, конституционных переворотов» (Ф. Миттеран)[69] были актуальны для Франции рубежа пятидесятых-шестидесятых годов и, понятно, нашли отражение во французской литературе той поры. Именно эти вопросы волновали Мориса Дрюона, писавшего в те годы серию романов «Проклятые короли», в которой за авантюрным, столь презираемым литературным «бомондом», пластом стоят проблемы роли личности в становлении единой Франции и ее независимого положения на международной арене.

Глубокой ошибкой литературоведов представляется нам противопоставление историческим романам Дрюона, Арагона, Шаброля книг Анны и Сержа Голон. Ибо и этот «роман-поток», особенно в первых его частях, теснейшим образом связан с событиями времени его написания.

«Анжелика и король» — книга, воссоздающая историческую картину Франции XVII века до мелочей точно, в то же время поднимает современные ее появлению проблемы централизации власти, роста предпринимательства и гибельного положения народных масс.

Советский литературовед Ф. С. Наркирьер, хоть и с оговорками, усматривает в повествовании М. Дрюона «глубокое противоречие между прогрессивным по своему объективному характеру процессом и тем непреложным фактом, что происходил он за счет народных масс»[70]. Но роман супругов Голон представляется ему, увы, лишь апологией «мелкотравчатого ницшеанства» Жоффрэ де Пейрака в сочетании с «мещанской добродетелью куртизанки» — Анжелики[71]. Приходится, не вдаваясь в сомнительность терминологии автора этих звонких определений, пожалеть, что серьезный критик, автор статей о А. Доде и Э. Ростане в академической «Истории французской литературы», вычитал в многотомном произведении Голон только мотив «бесчисленных измен» Анжелики, не замечая, что авторы дают в своих книгах широчайшую панораму французского общества XVII века от подонков Двора Чудес до венценосных особ.

М. Яхонтова, специализировавшаяся на исторической теме в литературе, иронизировала по поводу «хорошего знакомства авторов с костюмами, прическами и меблировкой комнат в придворных залах и аристократических салонах той эпохи»[72], тогда как, на мой взгляд, писательская чета достойна лишь благодарности за детальное воспроизведение материального антуража времени. Ведь история материальной культуры — это часть истории культуры вообще, стало быть — часть истории развития человеческого общества!

Пространные описания декора выполнены авторами «Анжелики» мастерски, как и жанровые зарисовки в сценах охоты и многочисленных придворных церемоний, и живописно сочные натюрморты, и дивные по яркости пейзажи, и поразительно точная анималистика.

В «Анжелике и короле» мы опять сталкиваемся с недюжинным мастерством авторов в психологической характеристике действующих лиц.

Взять хотя бы образ Филиппа дю Плесси, который поначалу кажется нам нарисованным одной краской, но в дальнейшем предстает необычайно сложной, даже трагической фигурой. В начале повествования — надменный юноша, в дальнейшем — холодный и до садизма жестокий человек, за которого выходит замуж Анжелика, Филипп раскрывается здесь не только как фанатично преданный королю вассал, но как жертва царящих при дворе нравов и сложных чувств, вызванных его запутанными взаимоотношениями с Анжеликой. На наших глазах происходит длительная борьба героини за свою независимость, против тирании мужа. Но вот Филипп спасает жену от свирепого волка, и один из доезжачих говорит Анжелике о «смертельной бледности» ее мужа при виде лошади, вернувшейся с пустым седлом... А потом мы вместе с Анжеликой неожиданно узнаем из уст самого Филиппа о внезапной и короткой любви, испытанной шестнадцатилетним маркизом, в детстве побывавшим в постели месье Кульмера, а в отрочестве — в постели мадам дю Креки. О любви к кузине-Замарашке, которая заставила его понять, что он «мужчина, а не игрушка». Воспоминания об этой встрече вызывают в супругах дю Плесси чувство острой ностальгии. Их беседа передана авторами на какой-то щемяще пронзительной ноте, а упоминание о сорванном юным Филиппом в подарок кузине Анжелике яблоке апеллирует к библейским мотивам перволюбви, тем более, что, по своему обыкновению, авторы проигрывают эту ситуацию дважды: Филипп срывает яблоко в подарок жене вторично уже в версальском парке, райский декор которого скрывает множество тайн куда более инфернального характера, чем восходящее к первогреху познание друг друга супругами дю Плесси. Неотразимый красавец, предмет вожделения придворных дам, Филипп пытается преодолеть собственную испорченность: он просит жену научить его настоящей любви. Анжелика отвечает на его порыв и открывает мужу неведомый ему дотоле прекрасный мир. Но слабым росткам этого чувства не суждено принести плоды. Цинизм двора растоптал их.