Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции Страница 14

Кулацкая жадность, собственническая логика продиктовали Пьеру решения, которые он осуществил последовательно и хладнокровно: отделался от брата и сестры — не выкупил Антуана из рекрутов, выпустил без приданого Урсулу, вышедшую замуж за шляпочника Муре; решив „порвать с землей“, продал усадьбу и выманил у матери расписку в получении 50 000 франков за участок. Эти деньги дали ему возможность вступить в торговое дело. Жестокостью и мошенничеством, опираясь на, закон и нарушая его, Пьер Ругон расчистил себе дорогу к успеху. Но долго пришлось ему этого успеха ждать.

Женитьба Пьера представляла обоюдную выгоду для него и его избранницы — дочери разоряющегося коммерсанта Фелисите Пеш. Для Пьера — неотесанного огородника из семьи с дурной репутацией — это был „хороший способ подняться на одну ступень, сразу возвыситься над своим классом“. А тщеславная, пронырливая Фелисите „выбрала Пьера не как мужа, а скорее, как сообщника“. Супругов соединили честолюбивые планы, в которые входило обогащение и завоевание видного общественного положения.

Возвыситься Ругонам не удавалось. За тридцать лет они не скопили от торговли маслом и пятидесяти тысяч франков. Неудачи их преследовали: банкротство клиентов, убытки от неурожая, крушение самых верных расчетов… Фелисите чувствовала себя во всеоружии для борьбы, „но как добыть первый мешок золота?“.

Они оставались где-то посередине, недостаточно богатые, чтобы занять место среди буржуа нового города, но отделившиеся от жителей предместья. Их неустойчивое промежуточное положение подчеркнуто в романе границей, разделяющей два плассанских мирка. Ругоны снимали квартиру „на краю старого квартала, и они, в сущности, продолжали оставаться в той части города, где жил простой люд. Правда, из окон своей квартиры, в нескольких шагах от себя, они видели город богачей; они остановились у порога обетованной земли“.

Фелисите перенесла свои честолюбивые надежды на детей, дала им образование, в ее чувствах к сыновьям „материнская строгость сочеталась с заботливостью ростовщика“, она растила их „как капитал, который позднее принесет проценты“, мечтала о том, что сыновья в Париже займут высокие посты, „хотя и не знала, какие именно“. Однако настало время, когда после пятнадцатилетнего прозябания в Плассане в роли стряпчего Эжен Ругон упрекнул родителей: „Если у вас нехватало средств, надо было сделать нас ремесленниками. Мы деклассированы, наше положение хуже вашего“. Это замечание очень важно.

Связывая начало карьеры Ругонов с кризисом Республики и периодом становления Второй империи, Золя сделал очень точный выбор, отыскав своих героев в деклассированной среде, с которой заигрывал и услугами которой охотно пользовался бонапартизм.

„Революция 1848 года застала Ругонов настороже: все они были озлоблены неудачами и готовы за горло схватить фортуну, попадись она им в укромном месте“. Они выжидали событий, „как разбойники в засаде, готовые ринуться на добычу. Эжен караулил в Париже; Аристид мечтал ограбить Плассан“; отец и мать „рассчитывали поработать сами, но непрочь были поживиться и за счет сыновей“.

В Плассане, „оказавшемся во власти реакции“, представлены были все ее оттенки: ненависть к Республике сближала озлобленных либералов, легитимистов, орлеанистов, клерикалов, бонапартистов; сделать выбор между партиями помог Ругонам их давний советчик, промотавшийся маркиз де Карнаван, который возлагал надежды на восстановление наследственной монархии. „Может быть и наше счастье в этом“, — твердила Фелисите. Если престол займет внук Карла X — граф Шамбор, Генрих V, он щедро вознаградит „всех, кто за него“. Следуя наставлениям Карнавана и агитируя в пользу легитимистов, Ругоны стали выглядеть „более ярыми роялистами, чем сам король“. Даже бедность их сейчас приобретала политическую окраску: они не разбогатели на торговле маслом якобы из-за июльской монархии. Пьер Ругон стоял „в центре реакции“, но наступил момент, когда в его реакционности зазвучали новые мотивы.

„Великолепное предательство“, как назвал старый циник Карнаван поворот Ругонов в сторону Луи-Наполеона, совершилось после приезда Эжена из Парижа в апреле 1849 года перед выборами в Законодательное собрание, где большинство составила контрреволюционная „партия порядка“, расчищавшая путь к монархической реставрации и приведшая к торжеству наиболее сильную фракцию монархистов — бонапартистскую. Позднее, в романе „Его превосходительство Эжен Ругон“ (1876 г.), где Эжен — некогда тайный и „притом весьма активный“ агент бонапартистского движения — показан уже на широком государственном поприще; несколько страниц, органически связанных с „Карьерой Ругонов“, рисуют первые шаги его в Париже, где он появился перед февральскими днями 1848 года („какое-то чутье подсказало ему, что близится решающее событие“).

Давний приятель председателя Государственного Совета Эжена Ругона, впавшего временно в немилость, Дюпуаза с горечью вспоминал, „как много было ими сделано для Империи в период с 1848 по 1851 год и как они голодали тогда…, какое это было страшное время, особенно в первый год, когда с утра до ночи они шлепали по парижской грязи, вербуя сторонников Наполеону! А потом сколько раз они рисковали собственной шкурой! Не Ругон ли утром 2 декабря захватил, командуя пехотным полком, Бурбонский дворец? В такой игре можно лишиться головы“. А другой его „скандальный приятель“ Теодор Жилькен рассказывал, как в ту пору они с Ругоном „оба подыхали с голоду“. Правда, Ругон несколько занимался и коммерцией: приторговывал оливковым маслом. „Ах, этот пройдоха Ругон!“ Жилькена он заставил „поплясать из-за своей политики… приходилось бегать по кабачкам предместий и орать: „Да здравствует Республика!“ Еще бы! Чтобы завербовать народ, приходилось прикидываться республиканцем. Империи следовало бы поставить Жилькену хорошую свечку“.

В „Ругон-Маккарах“ показано, в каких формах уже в период подготовки государственного переворота проявлялись черты бонапартизма, охарактеризованного Лениным как монархия, „которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть, — заигрывать, чтобы управлять, — подкупать, чтобы нравиться, — брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке“[76].

В предвкушении будущих удач Эжен Ругон готов был как „плату за обучение“ кинуть родителям подачку „при дележе добычи“. Но и отец пусть будет „полезен делу“. И Пьер был полезен.

Желтый салон Ругонов с воодушевлением встретил весть о Римской экспедиции — франко-австрийской интервенции в Италии, куда президент Французской республики послал войска для свержения Римской республики, провозглашенной в феврале 1849 года. „Нужен был Бонапарт, чтобы задушить нарождающуюся Республику при помощи интервенции, которую никогда не допустила бы свободная Франция“. Золя отмечает это событие как одно из решающих в становлении военно-полицейской диктатуры Луи-Наполеона, поддержанного крупной буржуазией, богатыми землевладельцами, зажиточными крестьянами и католическим духовенством. Событие это оживило реакцию и в Плассане. „Впервые в желтый салон открыто проник бонапартизм“.

Что привело чету Ругонов к политике? Чем объяснить парадоксальную, в общем, ситуацию, при которой Пьер Ругон, тщеславный, жадный до денег, но крайне ограниченного духовного уровня обыватель, выступает в роли главы политического салона, „откуда нити тянулись по всему Плассану“? Ведь у него не было ни интереса, ни влечения к политической деятельности. „Разве он раньше помышлял о политике?“ В час отчаяния, когда Пьер думает, что просчитался, его охватывает злоба на маркиза де Карнавана и Фелисите, которые „втянули его в безумную авантюру“.

Но Фелисите и сама была „совершенно равнодушна к политике“. Единственный стимул, побуждающий ее стать душой реакционного желтого салона, — это желание во что бы то ни стало дорваться до денег, которые „упорно не давались ей в руки“, хотя она и суетилась вокруг кувшинов с маслом с утра до вечера.

Золя рисует Ругонов накануне событий 1848 года в состоянии крайней неудовлетворенности и озлобления: они не отреклись на склоне лет „ни от одной из своих надежд“, хотели богатства „грубо, безудержно“. Ожидание длительное и бесплодное породило судорожное желание наслаждаться „пусть недолго, пусть хоть один год“, „разбогатеть сразу, в несколько часов…“.

Но шансов на осуществление желаний нет, и как отражение эфемерности неумирающих надежд выглядят полуфантастические планы обогащения, которыми начали тешить себя эти практичные трезвые люди: Фелисите мечтала выиграть сто тысяч франков в лотерею, а Пьер, совсем отяжелевший после ликвидации торговли, все: еще старался придумать „какую-нибудь необыкновенную спекуляцию“. Этот выразительный штрих очень точно передает психологическое состояние Ругонов в пору их приобщения к политической деятельности, к которой они подошли, как к рискованной коммерческой операции, допускающей все средства борьбы.