Семен Экштут - Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного Страница 2

Спустя несколько месяцев, 3 апреля 1938 года, была арестована мать — Евгения Абрамовна Трифонова-Лурье. Как член семьи изменника родины (ЧСИР) она была осуждена на восемь лет. В те годы бытовала горькая шутка: нелюбимые жены получают пять лет лагерей, а любимые — восемь. Но её детям, Юрию и Татьяне, учитывая жестокие реалии сталинской эпохи, повезло. В школе № 19, где учился Юрий, детей «врагов народа» не заставляли публично, перед всем классом или школой, отрекаться от родителей[7]. В этой школе дети «врагов народа» не становились изгоями. Драма, пережитая во время ареста родителей, не была усилена прилюдным унижением и бойкотом со стороны сверстников.

Чудеса изобретательности проявила бабушка Юрия Валентиновича по материнской линии — Татьяна Александровна Словатинская, дежурный секретарь в приёмной секретариата ЦК партии. В возрасте 19 лет, будучи студенткой Петербургской консерватории, она занялась подпольной революционной работой и с 1905 года была членом партии и хозяйкой конспиративной квартиры, которую посещали Ленин, Сталин, Калинин, Молотов и другие лидеры партии большевиков.

(Замечу в скобках, что ветеран партии большевиков Словатинская, у которой до революции были близкие отношения со Сталиным, несколько раз посылала ему в ссылку деньги и тёплые вещи. «Милая» — так называл он её в ответных письмах. Сталин знал, что Татьяна Александровна умела хранить партийные тайны. Когда в начале июня 1923 года члены Политбюро и президиума ЦК Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сталин, Томский, Сольц, Бухарин, Рудзутак, Молотов и Куйбышев в обстановке строжайшей секретности обсуждали вопрос о том, как быть с «Письмом к съезду» Ленина, и пришли к выводу, что политическое завещание вождя публиковать не следует, именно Татьяне Александровне Словатинской доверили вести протокол этого архи-секретного заседания[8]. Как известно, в «Письме к съезду» Ленин настаивал на отставке Сталина с поста Генерального секретаря ЦК партии. Это настойчивое требование Ильича было проигнорировано его ближайшими соратниками. Как же сложились их судьбы?! Троцкий был убит по приказу Сталина. Каменева, Зиновьева, Бухарина и Рудзутака расстреляли. Томский застрелился накануне неминуемого ареста. Сольц был помещён в психиатрическую клинику. Куйбышев умер при загадочных обстоятельствах, и судя по всему, был отравлен. Существуют многочисленные версии, утверждающие, что и смерть Сталина не была естественной: Берия, Маленков и Хрущёв способствовали его уходу из жизни, своевременно не оказав помощи. Лишь члены партии Молотов и Словатинская умерли своей смертью и были похоронены под звуки «Интернационала» — партийного гимна.)

В августе 1938-го Татьяна Александровна оформила опекунство над своими внуками — Юрием и Татьяной. Это спасло их сначала от детского дома для детей «врагов народа», а потом и от лагеря. «Большой террор» не пощадил эту большую семью. Был арестован Павел Лурье, сын Словатинской и дядя будущего писателя. Павлу ещё повезло: его выпустили через два года.

Евгений Андреевич Трифонов, старший брат отца писателя и профессиональный революционер, был членом партии с 1904 года. В тюрьме он сидел семь раз, а всего до революции провёл в тюрьмах и на каторгах одиннадцать лет. На каторге начал писать стихи. И в дальнейшей жизни не был чужд литературных занятий. Публиковался под псевдонимом Евгений Бражнев. Во время Гражданской войны быстро продвинулся по карьерной лестнице от командира батальона до командующего группой дивизий. Однако в послевоенной жизни Евгений Трифонов не без труда нашёл своё место. И это место не было синекурой и совершенно не соответствовало его былым заслугам. После окончания войны недавнего командарма поспешно демобилизовали из армии. Спустя несколько лет вновь призвали и, с понижением в должности на несколько ступеней, направили служить в общественно-политическую оборонную организацию — Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству (Осоавиахим). После того как в армии в конце 1935 года были введены персональные воинские звания, Евгению Андреевичу пришлось снять с петлиц гимнастёрки ромбы высшего комсостава и заменить их шпалами старшего командира. Самолюбие бывшего командарма было уязвлено. Снижение статуса обрело вещественное содержание и социальную форму. Роковой 1937 год Трифонов встретил в звании полковника РККА. Это относительно невысокое звание, если учитывать предыдущие революционные заслуги, участие в Гражданской войне и наличие ордена Красного Знамени, спасло Евгения Андреевича от неминуемого ареста. До заурядного полковника из центрального аппарата Осоавиахима ещё не дошла очередь: прежде всего арестовывали тех, кто занимал более высокие служебные посты и имел более заметное положение в Красной армии. Полковника Трифонова всего-навсего исключили из партии, но не успели арестовать. Евгений Андреевич умер от разрыва сердца накануне неотвратимого ареста, и его прах был захоронен в колумбарии Донского кладбища. Захоронение выглядит заброшенным: за ним никто не ухаживает, давным-давно исчезла фотография[9]. В одном из своих стихотворений, включённых в авторский сборник «Буйный хмель», поэт Евгений Бражнев ещё в 1922 году предсказал свой горестный конец. Никогда не надо заглядывать в будущее, во всяком случае, не стоит озвучивать мрачные предчувствия: явленные городу и миру пессимистические прогнозы имеют обыкновение сбываться.

Так, с минувшим в разладеИ грядущему враг.Ты к последней расплатеПоплетёшься, бедняк,

С сердцем в тягостном споре,С вечной мукой в груди…Ах, что было — не горе,Горе всё — впереди![10]

Итак, накануне своего двенадцатилетия Юрий Трифонов из сына героя Гражданской войны и ответственного советского работника в одночасье превратился в сына «врага народа», и его жизнь потекла по другому руслу. 19 декабря 1937 года, только что узнав о смерти дяди Евгения Андреевича, он записал в дневник: «Весь вечер стонали и плакали женщины. Мы остались совершенно одни. Папа — арестован. Павел — арестован. Е. А. — умер… ОДИНОЧЕСТВО. ОДИНОЧЕСТВО!»[11]

Юра Трифонов ещё не знал, что очень скоро ему предстоит пережить ещё одно трагическое испытание — арест матери в апреле 1938 года. Вот тогда действительно ему придётся испытать самое настоящее одиночество. И рука об руку с одиночеством в его жизнь войдёт страх. Спустя три недели после ареста матери, 24 апреля, Юрий Трифонов придёт к выводу, который впору и умудрённому жизнью мужчине.

«Много дней уже прошло с тех пор, как арестовали и посадили в Бутырки мамочку. Дни стали для меня пустыми. <…> И я пришёл к такому выводу, что я должен испытать всё решительно, что есть на свете. Сначала я живал жизнь счастливую, беспечную, прекрасную во всех отношениях. Со мной был папа, была мама и оба дяди. В материальном смысле я тоже был обеспечен и жил в своё удовольствие. Но я хорошо не понимал всю прелесть этой жизни. <…> До ареста мамы я больше краснобайствовал.

Теперь, когда хлопнет дверь лифта, я весь съёживаюсь и жду звонка, за которым откроется дверь и войдёт агент Н.К.В.Д.

Вот что сделала со мной ЖИЗНЬ…

ЖИЗНЬ — страшная вещь, и, в то же время, — лучшая школа»[12].

Пройдёт ещё несколько месяцев после ареста матери. (О расстреле отца 15 марта 1938-го Трифонов узнает много лет спустя.) 11 июля 1938-го в дневнике подростка, которому ещё не исполнилось тринадцать лет, появилась пронзительная запись, свидетельствующая о том, как нелегко было сыну «врага народа» в кругу сверстников. «От папы ни слуху ни духу. Что-то с ним?.. Неизвестно! Тут с ребятами у меня конфликт. Однажды мы сидели на лестнице и разговаривали о собаках. Танька говорил, что мой отец стрелял в них. Я утверждал обратное. Ганька в колких и насмешливых выражениях описывал моего отца, я еле сдерживал слёзы. Под конец он сказал: „Ну, теперь баста, хватит собак стрелять, попало ему на орехи“. Я не удержался и разревелся. Через некоторое время Ганька снова начал задираться вместе со Славкой, напоминая происшествие на лестнице. Я размахнулся и свистнул Славке по носу. Тот заревел. Вчера мы играли впятером в итальянку. Ганька меня снова дразнил обезьяной, я отвечал тоже. Под конец он решил довести меня до слёз и сказал: „Юрочка психует, весь в отца. Папаша-то сидит за решёточкой!“ Он хотел, чтоб я заревел. Но я сдержался и подошёл к нему, сказав: „А тебе какое дело?“ И замахнулся. Тот покраснел, отскочил в сторону и бросился бежать, я — за ним. Он скоро далеко убежал, струсил. В прошлом году, когда ещё никто не знал об аресте папы, я чистосердечно, как другу, рассказал всё Ганьке. Никому из всех ребят я этого не говорил. А Ганька оказался не другом, а просто подлецом»[13].