Георгий Адамович - «Я с Вами привык к переписке идеологической…»: Письма Г.В. Адамовича В.С. Варшавскому (1951-1972) Страница 2

Вon[16], довольно литературы. Как Вам живется? Слышал, будто Вы тяготитесь какой-то служебной формой — и удивился: ну, не все ли равно? Честное слово, не понимаю, хотя Вы, вероятно, усмехаетесь и думаете — «попробовал бы он сам!» В Англию я еду в конце января (около 20-го). Что это Вы пишете, будто меня туда «не пустили»?! Пожалуйста, пресекайте эти злостные слухи. Я ждал долго визы[17], п<отому> что нужна она была мне на год, а с нансеновским паспортом это трудно. Но теперь все в порядке. Узнает Берберова, и будет ликовать: «не пустили?» Что за выдумка, и кто ее пустил? (Думаю, что Бахрах, не по ехидству, конечно, а по любви к сенсациям — верно, писал Прегельше[18].) Сестра моя все в больнице[19]. Много будет хлопот перед отъездом. Ничего не знаю о Ваших. Что мама, где Наталья Сергеевна[20], исчезнувшая с моего горизонта и верно (чувствую на расстоянии) на меня обиженная? Приехал Цвибак мимолетом[21]. Сегодня я обедаю Бунина, который для меня очарователен, malgre tout[22]. До свидания, дорогой друг. Я Вас очень люблю, и во внимание к моему преклонному возрасту могли бы Вы и не считаться со мной письмами!

Ваш Г.А.

2

104, Ladybarn Road Manchester 14 17/III-52

С 26/III до 15/IV — я буду в Париже (53, rue de Ponthieu, Paris 8е)

Дорогой Владимир Сергеевич

Получил сегодня Ваше письмо — и видите, по горячим следам, сразу же отвечаю. Ваше письмо — не «невразумительное», как Вы на себя клевещете, а крайне вразумительное, ясное, и притом такое, что в составленную мной с Кантором «антологию русских писем»[23] я включил бы и его. Правда. У меня тысячи соображений Вам в ответ, но вовсе не для спора — а для дополнения и развития. Вы меня давно уже плохо понимаете, т. е. не понимаете моих сомнений в ту сторону — где искажена великая правда, главным образом по хищной дрянности человеческой природы. Точнее, половина, ровно половина общей великой — человеческой правды, к которой я не могу быть безразличен, именно потому, что ее, втоптанную нашими соотечественниками в кровь и грязь, никто почти за правду (хотя бы и бывшую) не признает. В Евангелии, на которое Вы ссылаетесь, есть и то, и это, — и «это» без «того» ничего не стоит, как и «то» без «этого». Если бы Евангелие было просто проповедью приятных вещей, Рим не ужаснулся бы, Тацит бы не написал, что это «odium humani generis»[24] и ничего из него не вышло бы. Но что в России происходит ужас, что это ничем ни оправдать, ни искупить нельзя — я чувствую всем своим существом. Но вся русская культура (кроме Чаадаева, и помельче — Тургенева) восстает против того, чтобы идеализировать противоположную сторону. И то, что на Западе об этом можно говорить, а там можно только молчать — не есть довод решающий, как обыкновенно с торжеством провозглашается, а есть следствие разделения единой «неделимой» правды на две половины. Если бы возникла на свете хоть тень fraternite, то ни в liberte, ни в egalite не было бы нужды, как в формальных условиях единой верной сущности.

Вот, passons[25]. Я вижу на Вашем лице отвращение, а спорить мне, право, не хочется. Кстати, ко всем Вашим толстовским чертам я прибавляю и эту: стена к чужим мыслям. Бывает, что чужая мысль в Вас (как в Толстого) не «входит», хоть плачь! Я давно это заметил, и помню, как Вы еще в Париже возражали мне на собрании Объединения[26], о романтизме. Я так и не добился, чтобы Вы согласились, что романтизм не только литер<атурная> школа (народность, история, красочность и т. д.) но и состояние духа, томление о безбрежном, христианское по складу. Вот и о Расине, думаю, Вы меня не поняли, — а м. б., я не ясно написал, не помню. «Федра» тем и потрясательна, что бледна и схематична, sans qu’il sait possible de la situer[27], — в ней как в фокусе света все расплавлено. Что писал Бергсон о Гамлете, я не помню, но при всей моей давней и острой любви к Гамлету, Федра есть упрек ему (как художеств<енному> методу, не как замыслу), на un beau sourire hautain[28] варвара и младенца.

О передвижничестве, или нео-передвижничестве — «сами все знаем, молчи!»[29] На статью Терапиано[30] я тоже обратил внимание, хотя и писана она пером, обернутым ватой. Ну, посмотрим — м. б., наше общее декадентство мы еще и отстоим. «Музыка» нужна лишь в малых и чистых дозах, иначе тоже беда, святых вон выноси — как было в «Числах». Музыка нужна в катакомбах, куда она, м. б., и уйдет. А духовой пожарный оркестр из таких молодцов — право никакая не музыка.

До свидания, cher ami.

Насчет Леховича[31] — постарайтесь исправить Вашу gaffe[32]. Он милый человек и написал вещь замечательную (другой такой вещи не напишет, т. е. он больше не напишет — по своей общей ребячливости). Прочтите ее, я ему ее отослал. И нельзя ли было бы ее устроить в «Нов<ый> журнал»? Я не знаю, хочет ли он этого. Если попросить содействия Алданова, может случиться, что Алд<анов> ее отвергнет — это совсем не его rayon[33] (как он отказался когда-то поддержать меня в устройстве Емельянова[34]).

Что с Вашей сестрой? Почему она на меня обижена? Я ей писал, но тщетно. Моя сестра все еще в больнице, я не уверен, можно ли будет к Пасхе отправить ее в Ниццу. Кланяйтесь сердечно (очень) Наталье Владимировне[35], от которой у меня в памяти остается какой-то легкий и светлый след.

La main[36].

Ваш Г. А.

3

53, rue de Ponthieu Paris 8e 16/V-52

Дорогой Владимир Сергеевич

В воскресенье 11 мая скончалась моя сестра. Она была больна всю зиму и весну, но скончалась скоропостижно. Вчера ее похоронили.

Я не знаю нового адреса Натальи Владимировны[37]. Будьте добры, сообщите ей о смерти сестры и скажите, что я прошу ее о ней помолиться. Она к ней дружески относилась, и я верю, что если какие-нибудь молитвы доходят до Бога, то ее должны бы дойти.

Ну, вот, спасибо заранее. Я был в Манчестере, меня вызвали по телефону. Теперь я в Париже до осени, т. к. все равно должен был к 20-му кончить лекции.

Ваш Г. Адамович

4

53, rue de Ponthieu Paris 8e 28/VI-52

Дорогой Владимир Сергеевич

Спасибо за письмецо, впрочем, коротенькое и без особенно глубоких мыслей. Я с Вами привык к переписке идеологической, а обывательскую веду с другими. Знаю, что у Вас дикая жара, и думаю, что отчасти причина в этом.

Есть у меня, cher ami, к Вам маленькая и деликатная просьба. Я писал Рейзини[38] насчет Лиды[39]. Кроме того, недели 2 перед тем, писал вообще. Ответа нет. Будьте добры, позвоните ему и узнайте, получил ли он мои письма и что значит его молчание. Лето прошло, я хотел бы Лидин сбор закончить — и на него я очень рассчитывал. Нет так нет, но пусть так и скажет, а не молчит. У меня есть легкое подозрение: не напутал ли чего Газданов, человек для меня не ясный и едва ли доброжелательный? Между мной и им был Юра[40], передававший мне его слова обо мне и, вероятно, ему — мои о нем (с собственными украшениями). Мало ли что Газданов мог наплесть Рейзини?

Разумеется, это только — предположение. Кажется, я о Рейзини никогда никому не сказал дурного слова (говорил смешные), да и правда у меня к нему чувства только самые хорошие.

Voila, будьте добры — наведите деликатные справки. Мне надоедает Пира[41] с Чех<овским> изд<ательст>вом и просьбами написать о нем в «Н<овом> р<усском> слове» громовую статью (не говорите об этом вокруг себя, а главное — не пишите сюда). Он ссылается на Вас, как на главного своего адепта, друга и поклонника. Был я у Ремизова с юбилейным визитом[42]. «Он был элегантен и мил» (Некрасов о Ник<олае> I)[43].

До свидания, дорогой друг. Мой адрес в Ницце (apres 1е 10 juillet[44]) — 4, avenue Emilia, с/о Madame Lesell, Nice (A. М.).

Ваш Г. A.

5

9/Х-1952 G. Adamovitch с/о Mrs Davies 104 Ladybarn Road Manchester 14 England

Дорогой Владимир Сергеевич

Я уж не помню, я ли Вам не ответил — или Вы мне. Вижу только, что переписка наша замерла и что я целый век ничего о Вас не знаю (кроме коротких и иронических— не к Вам, а вообще — рассказов Газданова летом в Ницце и двух-трех слов в письме Яновского).

Как Вы живете? Как все, т. е. все, а не всё? Продолжаете ли разносить какие-то бумаги и томитесь? Слышал от Веры Васильевны[45] — под глубокой тайной, так что Вы ее не выдавайте — что Ваши собираются к Вам. Очень рад за Вас, т. к. это то, чего Вы, кажется, хотели. Но душа — потемки, on ne sait jamais[46].