Дмитрий Кленовский - «…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962) Страница 22

Насчет концовки статьи Ульянова обо мне вполне с Вами согласен (я это отметил уже и в предыдущем письме). Непонятно мне только, что Вы имеете в виду, когда говорите о «подозрительности» статьи? Подозрительны бывают взаимные похвалы, а я никому, в том числе и Ульянову, не могу «заплатить» такой взаимностью за расположение ко мне.

Что касается моей полемики с Терапиано в «Н<овом> р<усском> с<лове>»[252], то хочу напомнить Вам, что началась она, в сущности, по той же точно причине, как и Ваш спор с Рафальским: я заступился за тех поэтов-новоэмигрантов и не-парижан (Елагина, Анстей, Моршена, Лидию Алексееву и др.), которых в то время парижская критика в лице Терапиано и Померанцева (я говорил в статьях об обоих) не только игнорировала, но и преследовала (Алексеевой Терапиано в рецензии советовал совсем перестать писать стихи!). О себе самом я в моих статьях не сказал ни единого слова, хотя Терапиано игнорировал и меня. Терапиано же перевел свои ответы на мою статью в плоскость нападок на меня как на поэта (с моими стихами он, мол, не знает, что делать, каждая моя новая книга хуже предыдущей и т. д.), и с тех пор не перестает вообще задевать меня при каждом удобном случае. Воображаю, в каком виде представил он это дело в Ваших глазах, вероятно, свел все к тому, что мои статьи были личной местью за его ко мне невнимание. Вы говорите, что поэтам надо заступаться друг за друга — именно так я и поступил, но Вы этого не заметили и сомневаетесь, кто прав. Из-за любви к стихам Г. Иванова Вы подпали теперь под влияние его «душеприказчиков». Между тем об обоих я слышу, притом и из Парижа, самые отрицательные отзывы. В частности, никто Одоевцеву не заклевывает — она сама всех заклевывает, прошлогоднее ее выступление против Л. Алексеевой — верх гнусности, явная попытка уничтожить соперницу. Теперь Одоевцева разными махинациями всячески выпячивает себя. О ней пишут в «Р<усской> м<ысли>» какие-то подставные лица, а то, как я слышал, и она сама и Терапиано под разными псевдонимами, внезапно возникающими из небытия (Аристарх, Ариэль, Шекаразина[253]) — если Вы читаете «Р<усскую> м<ысль>» — могли бы это заметить. Высказываться против себя в «Р<усской> м<ысли>» они никому не дают, никакие письма в редакцию на этот счет, не говоря уже о статьях, не пропускаются. Картина довольно непривлекательная, и грустно, что как-то и Вас сумели в это дело вовлечь, пользуясь Вашей любовью к стихам Г. Иванова и Вашим благоговеньем перед его памятью. Об этом не я один жалею.

Ну хватит. Перейду к делам семейным. Посылаю Вам новейший снимок, сделанный с нас этим летом Глебом Струве на балконе нашей комнаты в старческом доме. Снимок этот — образчик того, сколь обманчива бывает внешность: жена на ней во время краткого пребывания дома между двумя операциями. Она удивительно умеет владеть собой и скрывать свои боли и недуги. Сейчас она с трудом выкарабкивается из очередной сердечной неприятности.

Иваск до меня еще не добрался, обещает после 5 сент<ября>. Но магнитофон его сломался, т<ак> ч<то> «увековечить для потомства» меня нечем. Предлагает подвергнуться этой операции в Америк<анском> комитете в Мюнхене. Но мне съездить туда накладно, да и всей этой затее я не придаю значения.

Чиннов подготовляет к печати второй сборник стихов[254], но выходит ли он в «Рифме» или в издании автора — не знаю.

Мой хороший знакомый из Швеции, побывавший в Ленинграде и посетивший там в больнице Ахматову, писал мне, что она очень сердита на Г. Иванова за его «Петербургские зимы» (вероятно, потому, что там много вранья)[255]. Остальное из его с нею разговора было напечатано в русской зарубежной прессе[256] и Вам, вероятно, известно.

Мои отношения с «Н<овым> ж<урналом>» (точнее, с Гулем) восстановились, и новые мои стихи пойдут в № 61[257]. Будут они и в № 5 «Мостов»[258].

Как В<аше> самочувствие? Слышал от Глеба Петровича, что Вы хвораете. Рано Вам болеть, лечитесь хорошенько, не запускайте! Наилучшие на этот счет пожелания! Дайте о себе знать!

Искренне Ваш Д. Кленовский

47

10 июня <19>61 г.

Дорогой Владимир Федорович!

Получил Ваше письмо. Хлопоты и неприятности с переездом — это еще туда-сюда. А вот почему Вы «не верите в себя»? Еще в предыдущем, прошлогоднем, письме Вы жаловались, что новая (почему именно новая?) эмиграция Вас не признает. Почему Вы так думаете? Признание Ваше, по-моему, всеобщее. «Гурилевские романсы» создали Вам в свое время имя и удержали его за Вами, несмотря на то что Вы уже много лет стихов не публикуете. Унывать, по-моему, никак не следует, но если Вы хотите сохранить свое имя как поэта. — надо, конечно же, писать стихи. Жить процентами со старого поэтического капитала трудно.

Не знаю, удастся ли мне вообще познакомиться с Вашей статьей[259] в № 2 «Воздушных путей». Для покупки они слишком дороги, а сумею ли их где раздобыть — не знаю. Между тем тема статьи (как я слышал: о свободе в поэзии?) меня особенно интересует. Мандельштам тоже чрезвычайно меня интересует, я его люблю.

Очень порадовало меня сообщение Н.Н. Берберовой, что летом выходит издаваемый ею сборник стихов Ходасевича на 240 страницах[260]. Думаю, что Вы его почти не знаете, и в свою очередь интересуюсь, какое он произведет на Вас впечатление. О планах издания в очень полном виде Гумилева[261] и Волошина[262], Вы, вероятно, слыхали.

Мы с женой живем по-старому: донимают нас (и постепенно все сильнее) разные наши хронические недуги. Разница только в интенсивности болей, а без них вообще дня не проходит.

Думаю к Рождеству издать новый сборник. Стихов для него, и притом с отбором (с моей точки зрения, конечно), достаточно. Деньги на это дело опять дают заимообразно мои друзья. Но беспокоит меня вопрос распространения книги, чрезвычайно для меня важный, ибо «меценаты» мои — люди весьма слабого достатка, и нужно побыстрее вернуть им долг. Раньше меня в этом отношении всегда выручал Родион Березов, продававший безвозмездно от 100 до 150 экз. каждой книги. На этот раз он забастовал под тем предлогом, что уходит на пенсию и на покой, но дело, конечно, не в этом: ему как убежденному баптисту, а следовательно, и тем кругам, где он распространял мои книги, не подходит мое миропонимание, он уже не раз мне за это выговаривал. Я даже было думал в связи с «исчезновением» Березова вообще отказаться от издания книги, поскольку расплата с кредиторами оказалась под большим сомнением, но, узнав об этом, кое-кто из добрых моих знакомых в USA вызвался мне помочь и по мере сил заменить Березова. Решил поэтому рискнуть.

Посылаю снимок, сделанный с меня знакомым фотографом-любителем этой весной. Волос все меньше, морщин — все больше… Поджидаю к себе летом Ржевских и еще кое-кого.

Как Вы относитесь вот к такому вопросу: Берберова недавно писала мне, что она за последние годы «пережила большой кризис» и теперь «совсем иначе судит о поэзии». Рифмы для нее в новой поэзии «не звучат», а старой она их может «только прощать». «Ради рифм (пишет Б<ерберова>) русская поэзия стала не тем, что обещала быть». «В русской поэзии (продолжает она) есть старая безрифменная традиция, которую почти никто не чувствует. Таких людей, как Семена Боброва (??? — Д. К.) и других прекрасных поэтов XVIII века, не только забыли, но раз навсегда обругали, а между тем какое в них великолепие!» Акмеисты, по мнению Б<ерберовой>, «не состоялись» именно потому, что «в форме были реакционнее символистов. Внутри строки почти ничего не было сработано, все приносилось в жертву рифме, которая стучала себе и стучала, глуша все остальное». «Белые стихи (заканчивает Б<ерберова>) для меня сейчас отрада дней моих суровых». Эти мысли (как пишет Б<ерберова>) будут отчасти в ее статье о задачах критика[263], которая идет в № 64 «Н<ового> ж<урнала>» — что Вы на все это скажете? Мне представляется, что стихи белые и стихи рифмованные могли бы мирно «сосуществовать», и стирать последние с лица земли нет надобности. Душа некоторых стихов может жить только в белых стихах, других — не может в них воплотиться. Я не против белых стихов, но полагаю, что подлинная стихия русской поэзии — рифмованная, хотя бы уже потому, что ни в каком другом языке нет такого богатства рифм и такого пиршества ассонансов. Потому-то белые стихи прививаются хуже всего в русской поэзии, в то время как в других они стали повседневностью. Притом белые стихи в современном их на Западе проявлении лишились не только рифм, но и ритма и тем становятся почти вне поэзии, изменив ритмической магии стиха.

В издающемся в Бразилии эзотерическом журнале «Звоны Китежа» была статья с оценкой моей поэзии именно с этой точки зрения[264], и таким образом внимание впервые было сосредоточено на основной, на мой взгляд, теме моей поэзии. Если интересуетесь — дайте знать, могу прислать в копии на прочтение.