Хорхе Борхес - Как сделать детектив Страница 28

Так называемый образцовый детектив — независимо от того, выступает его герой от имени властей или же ведет дело в частном порядке, — почти всегда строится по определенной схеме. Вначале автор создает список действующих лиц и помещает его, чтобы не перегружать память читателя, на оборотной стороне титульного листа. В первой главе происходит убийство. Последующие страницы банальны и пусты вплоть до появления проницательного сыщика. Это, как Вы пишете, человек «непременно ловкий и находчивый», человек со взглядом психолога. Взгляд этот он использует для того, чтобы разгадывать загадки. А загадку носит в своей груди каждое из обозначенных в списке действующих лиц, носит и тщательно оберегает. Но все тщетно. Появляется проницательный сыщик, бросает свой взгляд психолога в невидимую щель, тянет за колечко — и получает признание вместе с необходимыми уликами. Ему надо только протянуть руку. То же самое повторяется и с другими действующими лицами — и когда проницательный сыщик каждого прощупает своим взглядом психолога и от каждого получит билетик с признаниями, он с этими признаниями, как с талончиками, дающими право на скидку, идет на рынок и покупает себе преступника. Разгадка раскрывается перед ним, как цветок при дороге. Цветок разгадки проницательный сыщик прикрепляет к шляпе или втыкает в петлицу пиджака и шагает дальше, навстречу новым подвигам. А преступник, который, как Вы пишете, «в общем, непременно злой человек», расплачивается за свои злодеяния на электрическом стуле, на гильотине или на виселице — если не предпочтет сам свести счеты с жизнью. Ладно. Все хорошо и верно! Но почему убийца должен быть «непременно злым человеком»? Разве есть непременно злые люди в общем и непременно злые люди в частности? Разве люди не просто люди — не звери и не святые, не герои и не сыщики, не ловкие и находчивые, не непременно злые, а просто люди, обыкновенные люди, как бы они ни назывались — Глаузер, Брокхоф, Гитлер или Ридель, Эмма Кюнцли и Гуала? Разве мы, сочинители, не обязаны — даже когда мы создаем напряжение, даже когда идеализируем, — разве не обязаны мы снова и снова (разумеется, без всяких нравоучений) указывать на то, что между «непременно злым человеком (в общем)» и «ловким и находчивым, со склонностью к логическому мышлению» существует лишь крошечная, едва заметная разница?

Видите, вопросы терзают меня, как слепни в июле. Но раз уж Вы готовы отказаться от опускающихся дверей, банд, таинственных аппаратов, испускающих невидимые смертоносные лучи, раз Вы готовы отвергнуть и осудить «романтические чары», то Вам придется отказаться и от деления людей на злых и добрых. Ибо это деление такое же сомнительное романтическое «волшебство», как и опускающиеся двери и все эти реквизиты эпохи, которая была наивнее, чем наша.

Действие детективного романа можно легко и свободно изложить на полутора страничках. Все остальное — сто девяносто восемь машинописных листов — начинка. И все дело в том, как с этой начинкой обойтись. Большинство детективных романов в лучшем случае представляют собой растянутые анекдоты — ибо в наше хаотичное время литературные жанры различают уже не по содержанию, а исключительно по длине. Три страницы — short story, короткий рассказ. От пятнадцати до двадцати страниц — новелла. Сто страниц — короткий роман. Да, существует и такое! Не смейтесь, пожалуйста. Короткий роман изобретен людьми, которые плохо знали английский язык и определение short novel, что значит просто повесть, перевели как «короткий роман». За чертой в сто страниц начинается роман, детективный роман, нечто среднее между кроссвордом и шахматной задачей…

Почему он не хочет быть чем-то большим? Почему не стремится поднять планку еще выше? Выступающие в нем персонажи — всего лишь автоматы на привокзальной площади (разумеется, бывают и исключения): они выкрашены в красный, синий, зеленый и желтый цвета. Это привокзальные автоматы, и в их невидимые щели проницательный сыщик вместо вульгарных монеток достоинством в двадцать раппенов бросает свой взгляд психолога. Это автоматы, а не люди. Вы знаете их не хуже меня: супруга или дочь миллионера, дворецкий по фамилии Батлер, доктор (иногда мошенник, иногда нет), горничная, секретарь и так далее. Они существуют в безвоздушном пространстве. Ибо все эти загородные дома, все эти замки и дворцы миллионеров, которые нам демонстрируют, лишены даже осязаемой реальности продуваемого всеми ветрами железнодорожного вокзала (места, где, собственно, и должны стоять автоматы) с его пропитанными угольной копотью помещениями, с его багажным отделением, в котором пахнет кожей и табаком, с монотонной музыкой его сигнальных аппаратов…

Напряжение — элемент превосходный; оно облегчает читателю процесс чтения. Оно отвлекает терзаемый заботами дух от превратностей жизни, помогает забыться, как помогает забыться глоток шнапса или стаканчик вина. Но, точно так же как есть настоящая вишневая наливка и есть подделка под нее, так есть истинное напряжение и напряжение дешевое — простите мне это выражение. Дешевым я называю такое напряжение, которое ставит перед собой только одну цель: разрешение загадки в конце книги. Оно, это псевдонапряжение, не позволяет рассматривать каждую страницу книги как текущее время, в котором несколько минут или секунд живет читатель. Эти короткие мгновения, эти минуты и секунды могли бы растянуться для него в часы, дни и месяцы, как нередко случается во сне. Если такое чувство возникает, значит, перед нами подлинное напряжение. Но стоит напряжению отринуть настоящее, как платить по счетам приходится будущему. Когда читаешь книгу, еще куда ни шло. Разве что неприятный привкус во рту да пустота в голове подскажут, что напряжение было ложным. Оно было нацелено на разрешение загадки и не сумело разбудить добрые сновидения, ничего не всколыхнуло в душе, ибо ничто не заставило ее зазвучать. Разве в этой торопливой жажде будущего в ущерб настоящему не заключено проклятие нашей эпохи? Мы вообще забыли, что есть настоящее, которое стремится быть пережитым. Мы забыли, что это настоящее надо прожить, а не проглотить, как обжора глотает суп, мясо и овощи, потому что думает только о пироге, который ему подадут на десерт. Можно также сказать, что современный человек ведет себя наподобие велогонщика, который, тяжело сопя, мчится по красивейшим местам только затем, чтобы надеть майку того или иного цвета, хотя в ней он вряд ли будет выглядеть красивее — наоборот, она лишь подчеркнет его сходство с маленькой больной обезьяной.

Образумить читателя, заставить его даже с помощью наших очень скромных сил и средств задуматься — вот что должно стать нашей обязанностью. Поверьте, стоит разочаровать тех, кто уже после первых десяти страниц заглядывает в конец книги, чтобы как можно быстрее узнать, кто же преступник…

Я полностью согласен с Вами, когда вы пишете, что преступник, чтобы возбудить интерес к себе и к своим деяниям, должен играть достаточно заметную роль. А что, если нам удастся создать в книге такое напряжение, чтобы читателю было все равно, кто убийца? Что, если нам удастся хитростью заманить читателя в лабиринт образов и видений, чтобы он размечтался вместе с нами в маленьких, никогда не виданных им ранее комнатках, чтобы он мог разговориться с людьми, которые вдруг покажутся ему ближе его самых близких знакомых, чтобы он в неожиданном освещении разглядел предметы повседневной жизни, на которые перестал обращать внимание, потому что давно притерпелся к ним, чтобы он увидел их в свете нашего прожектора, который мы для него изобрели? Что, если нам удастся зарядить каждую главу нашей книги иным напряжением, не тем примитивным, которое гонит читателя вперед, а именно иным. Что, если нам удастся пробудить в нем симпатии и антипатии к нашим созданиям, к домам, в которых они обитают, к играм, в которые они играют, к судьбе, которая витает над ними и угрожает, а может, и улыбается им?

Раньше все это делал роман вообще, относимый к произведениям искусства. Разве не стоит постараться и вернуть ему читателей с помощью его презираемого собрата, детектива? Быть может, нам удастся избавить детективный роман от презрения, привлечь к нему внимание людей со вкусом, тех, кто обладает способностью отличать подлинное от подделок? И если мы изловчимся и сумеем сохранить иное, «детективное напряжение», то нам, возможно, удастся пробиться к сердцам тех, кто читает только Джона Клинга или Ника Картера… Мы не можем и не должны стесняться создавать детективную литературу. Разве не изображали преступления и то, как они раскрываются, мастера куда более значительные, чем мы? Разве Шиллер не перевел своего «Питаваля», а Конрад не написал своего «Тайного сообщника»? Разве Стивенсон не создал «Клуб самоубийц»?

Но, так же как одной только хорошей поваренной книги мало, чтобы по всем правилам искусства приготовить ризотто, так и «Десяти заповедей» недостаточно, чтобы написать хороший детектив. Простите меня, но я позволю себе добавить к Вашим требованиям несколько других, своих. Новыми мои требования назвать нельзя — и, вероятно, я бы их никогда не сформулировал, если бы уже не видел их воплощенными в жизнь.