Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели Страница 32

Возвращаясь к недавнему периоду жизни "Пиковой дамы", скажем, что работы этого времени (за уже оговоренным вычетом статьи Лотмана), претендующие на самостоятельную и целостную ее интерпретацию, к сожалению, не могут похвастаться особой новизной. Их различает, пожалуй, лишь степень композиционной изысканности, с которой многократно приводившиеся факты сервируются для извлечения одного из многократно звучавших выводов. В таком же или почти таком положении находится и изучение других произведений Пушкина. И это положение вполне закономерно, поскольку пушкиноведение с некоторых пор развивается главным образом само из себя. Проиллюстрируем наше утверждение красноречивым примером из специального выпуска "Альманаха библиофила", вышедшего в 1987 году под названием "Венок Пушкину (1837— 1987)".

Восемь постоянно пишущих о Пушкине авторов отвечали на вопросы анкеты, среди которых был такой: "Расскажите, пожалуйста, о "пушкинской части" Вашей библиотеки…" Но лишь один ответ не был ограничен списком книг, в заглавии которых есть слово "Пушкин". Мы говорим о Ларисе Керцелли, назвавшей журналы, альманахи, грамматики; воспоминания, адрес-календари, топографические описания и прочие — во всем их разнообразии — издания первой половины прошлого века, а под конец справедливо заметившей: "…Возможности для желающего найти помощь в старой книге без всякого преувеличения неисчерпаемы и порою, как это ни странно, все‑таки еще недооцениваемы".

Не сомневаемся: многие из отвечавших не разпользовались перечисленными Керцелли источниками. Уверены: некоторые из пользовавшихся не очень задумывались над заданным вопросом; а другие, поразмыслив, решили, что вопрошающие хотят услышать именно это, не иное. И все же соотношение семь к одному не может быть совершенно случайным и непременно в какой‑то степени да отражает распространенный, хотя, возможно, и не до конца осознанный, взгляд: "пушкинская часть" библиотеки это написанное Пушкиным и пушкинистами, не далее! Именно благодаря этому взгляду в последние годы рождение оригинальных концепций весьма осложнено хроническим недостатком свежих фактов, а все крохи сколько‑нибудь нового отыскиваются лишь в маргинальном литературоведении. Перефразировав эпиграф ко второй главе "Пиковой дамы", создавшееся положение можно описать в следующем разговоре:

— Вы, кажется, решительно предпочитаете мелкие заметки и уточнения?

— Что делать? Они свежее.

Небольшие, не претендующие на новое прочтение "Пиковой дамы", этюды, как нам кажется, отражают крупные проблемы нашей (и не только нашей) пушкинистики ничуть не хуже, чем преследующие глобальные цели труды. Попробуеы перечислить некоторые из этих проблем (разумеется, лишь ничтожно малую толику), перелистывая одну старинную газетную публикацию.

Пока не привлекавшаяся к беседам о пушкинской повести статья под названием "Картежники" начала печататься в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"" 16 сентября 1833 года (№ 74). Автор — А. Кораблинский (псевдоним издателя газеты Александра Федоровича Воейкова).

"Но из толпы протеснился Бонапарт игроков, Фадей Львович Смирненький. Он был отставным актуариусом на чреде гражданской иерархии и генералиссимусом армии понктеров. Взор, быстрота, натиск, сии три качества достались ему в удел — и стотысячные банки трещали, когда он штурмовал их. <…>

Смирненький выдернул карту, подписал под нею 1250 и, сказав: Va (идет. — фр.), пустил ее. Это была шестерка; она выиграла с оника".

Началась следующая талия.

"Неугомонный Смирненький загнул пароли с транспортом. По третьему разу шестерка легла налево и принесла своему protege 5000 рублей".

В следующей талии события повторились:

"Наполеон–Смирненький, отписав 750 рублей, пустил брандер (техническое выражение) от 4250–ти на 8500 рублей: шестерка опять бух налево!"

Затем описывается еще несколько весьма удачных выходов обогащающей Смирненького шестерки, а на сцене тем временем появляется господин, самым банальным образом сочетающий в одном лице богача и скрягу. Фортуна к нему совершенно равнодушна, что вызывает следующее замечание Воейкова:

"…по 12 рублей с полтиной долго ли заиграться, ставя по пяти карт вдруг, вдвое на второго туза или даму, вчетверо на третьего, в осьмеро на четвертого. Глупость, безрасчетливость и алчность жестоко наказываются в азартных играх":

Пожалуй, остановимся; приведенных цитат уже вполне достаточно, чтобы немного по их поводу пофантазировать. Что из них может извлечь исследователь "Пиковой дамы"? На наш взгляд, две вещи. Во–первых, уточнение смысла картежного термина "отписывать", фигурирующего, как мы помним, в эпиграфе к первой главе повести ("И выигрывали И отписывали мелом…"). В "Словаре языка Пушкина" дается довольно туманное объяснение — "списывать проигрыш". Между тем из воейковского текста видно, что оно означает исключение выигравшим из дальнейшей игры части своего выигрыша. Во–вторых, желательность подключения данного произведения к ряду сочинений, составляющих литературный фон "Пиковой дамы" и именно в этом своем качестве обстоятельно рассмотренных Виноградовым (говорить о влияниях и цитатах, разумеется, можно будет, лишь когда весь этот ряд будет выявлен и изучен).

Однако беремся утверждать, что совокупный улов "широких слоев" литературоведческой общественности был бы значительно богаче нашего. (Зарисовка Воейкова напечатана под рубрикой "Пересмешник", введем под конец этих заметок такую рубрику и мы).

Читателю несомненно бы сообщили, что статья "Картежники" послужила важнейшим творческим импульсом, способствовавшим окончательному оформлению замысла "Пиковой дамы", давно бродившего в голове автора. Вероятно, была бы сделана попытка уточнить на этом основании датировку пушкинской повести. По "Почтовому дорожнику" определили бы, не раньше какого числа газета могла достичь Болдина; потом (сразу ли?) задались бы вопросом: как она могла там оказаться до приезда Пушкина? Период недолгого исследовательского отчаянья сменился бы гипотезой (а после третьего пересказа в других статьях — аксиомой): газету Пушкин получил 29 сентября в селе Языкове, у братьев Языковых, больших любителей чтения и, между прочим, активных вкладчиков Симбирской публичной библиотеки.

Возможно, нашелся бы исследователь, который дочитал бы статью Кораблинского до конца (она напечатана в трех номерах) и в конце ее (№ 76 от 23 сентября) обнаружил бы сообщение автора о своем дяде П. Н. Жеребятникове (фамилия, наверное, вымышлена, как с нею обыкновенно случается в литературных произведениях): "Он был славен в свое время кислыми щами, которые варил его повар на славу". Но не эти сведения взволновали бы исследователя, а — примечание автора к слову "щами": "Он ли один? — Известно, что великолепный князь Тавриды был такой же квасной патриот, как Суворов, Державин, Болтин, Крашенинников, Чичагов (В. Я.), Пушкин, Крылов и Жуковский. — К[ораблинский]". Не объясним почему, но это реально существующее примечание заставило бы последних скептиков оставить сомнения и окончательно подтвердило бы несомненность знакомства Пушкина с воейковским сочинением. (Мы, кстати, вовсе не считаем это знакомство делом совершенно невозможным, "но зачем же стулья ломать?")

Новонайденная статья, кажется, существенно прояснит и генезис сообщения Томского о том, что у Германна "профиль Наполеона"; сообщения, подтвержденного, как известно, на соседней странице и самим Пушкиным, правда, с небольшой оговоркой: "В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона"[176].

Без сомнения, будет замечено и сходство следующих мест. Воейков: "Взор, быстрота, натиск, сии три качества достались ему в удел…" Пушкин (вернее, его Германн): "Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты…" А поскольку воейковская триада подкреплена эхом в его рассказе о печальной участи богача и скряги ("Глупость, безрасчетливость и алчность жестоко наказываются в азартных играх"), то она будет объявлена источником соответствующих строк "Пиковой дамы".

Ну а затем обратят внимание и на источник формулы из статейки Воейкова — одно из военных присловий Суворова ("Два искусства: глазомер, как в лагерь стать, как идти, как атаковать, гнать, бить. А второе? Второе — быстрота. А третье натиск"). Представляете радость глубокомысленных эссеистов? Здесь уж нас ожидают не маргиналии, а маловразумительный литературоведческий эпос, поэма "песен в двадцать пять". "По собственному признанию поэта, в "Графе Нулине" он пытался пародировать историю и Шекспира. Кто знает, может быть, и к "Пиковой даме" его подтолкнула подобная же мысль — представить на бытовом (но и бытийственном!), карточном материале колоссальность нереализованных потенций мировой истории. Неожиданное, но глубоко закономерное столкновение двух гениев, характеров, эпох, мировоззрений, наций. Суворов и Наполеон! Им не довелось встретиться на бранном поле, но вот они сходятся. Поистине замысел этот достоин Шекспира! Незадачливый журналист Воейков и знать не мог, что именно он написал. Его Смирненький, "Бонапарт игроков", как гадкий утенок из детской сказки, чудесным образом превращается на наших глазах в прекрасного принца — славу русского оружия, Суворова. Но для этого чуда необходимо было другое чудо — "Пиковая дама". И она явилась, не оставляя сомнений, на чьей стороне правда истории (достаточно сравнить постоянные победы неказистого Смирненького в — пусть карточных — сражениях и полное крушение настоящего Наполеона, темного оборотня Германна). Бывают странные сближения".