Наталья Дужина - Путеводитель по повести А.П. Платонова «Котлован»: Учебное пособие Страница 35

Андрей Платонов был абсолютно честным писателем и человеком. К нему в полной мере можно отнести характеристику героя его собственной повести «Впрок»: «он способен был ошибаться, но не мог солгать». Ясно понимая в 1930 г. глубину народной трагедии, Платонов с горькой самоиронией признает, что вот теперь-то и встала по-настоящему эта задача «общего дела»: «воскрешение» всех «мертвых душ», всех «живых трупов». Начало кампании по сбору утильсырья и объявление старых ненужных вещей источником валюты для создания крупной промышленности и чуть ли не средством спасения страны, видимо, и подтолкнули писателя к метафорическому переосмыслению тех положений федоровского учения, которые раньше были оставлены им без должного внимания.

И вот в свой поход по новой действительности Вощев отправляется с мешком, в который, как в музей, «под видом старых вещей» он будет собирать «души умерших». В его мешке-музее найдут прибежище и «умерший, палый лист», и «все нищие, отвергнутые предметы», и «вещественные остатки потерянных людей», и колхоз. При этом именно «умерший, палый лист» станет первым экспонатом — не только как печальное воспоминание о былой неприязни к природе и о стремлении познать все ее тайны, но, возможно, и как знак солидарности с Павлом Флоренским и мужественное вступление на тот же путь познания истины, который проделал герой «Столпа».

Об отражении в «Котловане» идей Н. Ф. Федорова впервые было сказано в уже упомянутой нами статье А. Киселева «О повести „Котлован“ А. Платонова», опубликованной в журнале «Грани» в 1970 г. вскоре после первой публикации «Котлована» на Западе. Киселев обращает особое внимание на то, что у автора «Котлована» нет отвращения к грязи и тлению, а землю «он ощущает как прах всего прежде жившего». Лейтмотивом платоновской повести и главным мотивом деятельности Вощева Киселев называет «тоску по безвестно погубленным, умершим людям, по неиспользованной до конца силе и энергии всех живых существ»[190]. Действительно, нежность, с которой герой собирает «все нищие отвергнутые предметы» (99); трепетное и бережное отношение к вещам, в которых «запечатлелась навеки тягость согбенной жизни» (99) и «каждая из которых есть вечная память о забытом человеке» (114), любовь к их умершим владельцам, а также к живым людям, в которых теперь остался «один прах», — все эти чувства поражают едва ли не больше самого занятия Вощева. Вот, например, какими словами он сопровождает свой сбор:

«Я еще не рожался, а ты уже лежала, бедная неподвижная моя! — сказал вблизи голос Вощева, человека. — Значит, ты давно терпишь: иди греться!

Чиклин повернул голову вкось и заметил, что Вощев нагнулся за деревом и кладет что-то в мешок, который был уже полон» (99).

В этих словах главного героя отразилось отношение самого писателя к земле и праху, погибшим и погубленным людям, жившим ранее и живущим теперь; сострадание человеческому горю и боль за постигшую народ беду. Начиная приблизительно с «Котлована» проза Платонова приобретает то качество, которое С. Бочаров назвал «судорогой платоновской человечности»[191]. Эта печаль о «мертвых душах», в которой проявилась абсолютно необычная для советской литературы этическая позиция писателя Андрея Платонова, в рассказах 30-х годов разовьется в жалость ко всем слабым, беспомощным, одиноким, забытым и безымянным людям. За эту любовь его и будет укорять критика.

А. Киселев первым высказал предположение, что подтекст Н. Федорова в казавшемся мрачным «Котловане» вселяет надежду на будущее возрождение и возвышает дух. Цель деятельности своего героя Платонов формулирует так: «чтобы добиться отмщения — за тех, кто тихо лежит в земной глубине» (99), «для социалистического отмщении» (99), «для будущего отмщения» (100). В этой странной формулировке, как мы уже писали, переплелись и цели кампании по сбору утильсырья, и упования русского мыслителя, и новые задачи по воскрешению «мертвых душ» социализма. Своему первому «листу» Вощев обещает: «Я узнаю, за что ты жил и погиб». В свете того, что платоновский герой делает потом, данные слова, кроме всего прочего, о чем мы уже писали, звучат и обещанием «превратить знание в исследование причин смерти ради дела воскрешения»[192]. Но в «Котловане» проблема «исследования причин смерти» и «дела воскрешения» только поставлена. Пути же выхода «из положения смерти» (термин философии Федорова, использованный Платоновым в статье 1937 г. «Пушкин и Горький») и возможности «взыскания погибших» (евангельская цитата, к которой Платонов обращается в той же статье) Платонов будет искать всегда, особенно в своих произведениях 30-х годов.

Проблема поэтики «Котлована»

Свой творческий путь Платонов начинал как поэт. Поэтом он остался и в прозе, которая сохранила черты, в большей степени свойственные поэзии: стройную композицию, ритмическую организацию текста[193] и его необычную для прозаических произведений семантическую «плотность». Эта «плотность» — следствие необычного построения сюжета и образов «Котлована», подвижности их смыслового компонента, проекции событий современной жизни на образы мировой культуры, а также взаимного наложения этих последних. Все это, безусловно, раздвигает смысловые границы текста. Совершая наше «путешествие» по повести Платонова, мы неоднократно обращали внимание на эту, пожалуй, самую яркую черту поэтики «Котлована» — сложный смысл образов повести, допускающий их разные прочтения, что создается как языковыми средствами, так и системой литературных аллюзий, одновременной ориентацией Платонова на самые различные литературные и философские образцы. Этот общий принцип платоновской поэтики в полной мере относится ко всем образам повести и прежде всего к центральному — «общепролетарскому дому».

Изучение литературно-философского контекста платоновской повести, мотивированного прежде всего его сюжетом и ранним творчеством писателя, позволило не только увидеть логику в построении главного символа повести (девочка Настя — башня «общепролетарского дома»), но и понять его дополнительное значение: «общепролетарский дом», аккумулирующий теоретические и практические аспекты строительства социализма, который обещал разрешить все проблемы человеческого бытия и стать справедливым общественным устройством, Платонов противопоставляет Церкви как Божественному промыслу о спасении людей и тоже, согласно трактовке Флоренского, имеющей два аспекта — идеальный и реальный.

Но это же самое пролетарское сооружение — безнадежное дело человеческих рук и разума — Платонов, как неоднократно отмечалось в литературе о «Котловане», уподобляет библейской Вавилонской башне[194], строительством которой человек захотел достигнуть неба и сравняться с Богом.

Вавилонская башня была попыткой людей построить свой мир, отличный от созданного Богом, и устроиться в нем самостоятельно и по собственным желаниям. Строители Вавилонской башни фактически претендовали на творение нового здания Мира. В мифопоэтическом сознании всех народов, которое отразилось прежде всего в фольклоре, представление о существующем мире, концепция этого мира как мироздания получает образ дерева — мирового древа. «„Общепролетарское здание“, модернизированный вариант Вавилонской башни» М. Золотоносов тоже называет «новым мирозданием, которому возвращен его буквальный, деметафоризованный смысл». Критик подчеркивает: «котлован предназначен именно под новое мироздание, образом которого становится башня в середине мира, „куда войдут на вечное счастливое поселение трудящиеся всей земли“. В этой башне нетрудно увидеть вариант мирового древа — образ мифопоэтического сознания, который воплощает универсальную концепцию мира. Попытка практического воплощения этого проекта, задача изготовить „брус во всю Русь“, „который встанет — до неба достанет“, оформленная в технократическом стиле эпохи, есть еще один вариант буквальной реализации социальной утопии. В „Котловане“ строится вечное, неподвижное, неразрушимое Здание Мира, которое является целью <…>; в жертву же этой цели приносится конечный, обремененный „той излишней теплотой жизни, которая названа однажды душой“, подверженный разрушению человек»[195].

«Общепролетарский дом» как модель социальной утопии имеет в русской литературе XX века предшественников, в «перекличку» с которыми и вступает: Хрустальный дворец из романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?» и «здание судьбы человеческой» из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»[196].

Несмотря на срыв планов строителей Вавилонской башни и остановку всего строительства, Вавилонская башня, с которой Платонов сопоставляет «общепролетарский дом», на заре социалистической эры стала одним из любимых образов молодой пролетарской литературы, символом человеческой смелости и готовности на жертвы ради осуществления великой идеи, зовущим к подражанию примером бунта против несправедливого миропорядка. К этому образу обращаются многие поэты и писатели Пролеткульта, в том числе и один из лучших пролеткультовцев Алексей Гастев. В новелле «Башня» он символически изображает путь к будущей победе всемирного пролетариата в виде строительства башни. На этом трудном пути к светлому будущему неизбежны жертвы и гибель многих «безымянных, но славных работников» башни, так что она оказывается построенной над пропастью могилы. Однако Гастева это не пугает и он воспевает жертвенность и прометеевскую дерзость ее строителей. Свой образ котлована под фундамент «обшепролетарского дома» Платонов создает с учетом и этого образа могилы строителей башни из новеллы Гастева, но переосмысляет выводы последнего. В могильнике котлована оказывается воплощающая социалистическое будущее девочка Настя, что «означает крушение надежд на построение „нового исторического общества“»[197].