Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции Страница 37

При том, что сентиментально-риторическая сторона произведения больше всего чувствуется на некоторых страницах именно второй части романа, посвященной Параду, нигде детализация, присущая художественному стилю Золя, не была так уместна; нигде так не соответствовали избранной писателем сфере жизни подробные описания, в которых неисчерпаемое разнообразие природы предстало в бесконечном богатстве форм. Лица цветов — у каждого свое; кусты, рассыпавшиеся по долине, «словно мальчишки»; прозрачный ручей, превративший непрестанным движением воды почти в бесформенный камень статую, лежащую на дне, — были живые. Противопоставление аскетизму, спиритуализму пантеистического мироощущения приобрело в романе символическое значение. Небо, не замкнутое стенами, входило в счастье жизни людей: «днем — своим торжествующим солнцем, ночью — теплым звездным дождем». В том месте Параду, откуда слышно, как дышит весь сад, росло «дерево жизни»: оно было «добрым, сильным, могучим, плодовитым. Было оно… отцом всего леса, гордостью трав», другом солнца. Вся «радость творения» ниспадала с его зеленого свода и передавалась людям. «Трава совсем живая» («L'herbe est si vivante»), — сказал Серж Муре. Это ощущение наполнило его счастьем.

Эмиль Золя резко оборвал идиллию. Сквозь пролом в обрушившейся стене открылось покинутое селение Арто— «словно из сумерек». Аббат Муре припоминал, узнавал «всех этих мужчин, женщин, детей»; он согнал «с глаз и со лба остатки сна». Монах Арканжиас, который, наконец-то, отыскал Сержа в Параду, уводит его за собой, грубо ухватив за руку и восклицая громовым голосом: «Во имя господа бога, во имя господа бога…».

«Как неладно все у юноши, который вечно терзается в своей рясе…» Доктор Паскаль размышлял о случае исцеления племянника («но я не горжусь им, о нет»). Удрученный, он готов признать простейший путь: «Ближе к животной жизни, ближе к животной жизни — вот что нам нужно. Все тогда будут красивы, веселы, сильны». В романе «Проступок аббата Муре» к такому образу жизни ближе всего Дезире, которая «блаженна и счастлива, как ее коровушка».

Дезире походила, по мнению служанки Тэзы, «на ту большую каменную даму», что возлежит на снопах на фронтоне хлебного рынка в Плассане (речь шла о статуе Кибелы). Олицетворяющая плодоносящие силы богиня и вправду вознаградила обделенную умом Дезире своими дарами: дала ей поразительно верный инстинкт, позволявший проникать во все тайны подвластного ей маленького царства — той «пушистой, теплой» жизни, которая билась вокруг нее на скотном дворе, понимать язык его обитателей, угадывать их нрав. Рождения, ссоры, драки, хитрости животных и птиц — все, происходящее на скотном дворе, заполняло ее жизнь совершенно. Она «пьянела здесь» от воздуха, «отягощенного испарениями плоти», но к ее заботам «об увеличении населения ее страны никогда не примешивалось ни тени нездорового любопытства». Дезире безмятежно просто принимала эту инстинктивную размножающуюся жизнь. И смерть тоже. Бессознательная жестокость была органической частью ее привязанности к животным. «Один уходит, другой приходит», — кричала Дезире в восторге, когда кололи ее любимца — борова Матье. Никто лучше ее не умел ударом топорика отрубить голову гусю или ножницами проткнуть горло курице. Ее любовь к животным отлично уживалась с таким кровопролитием. «Это необходимо, — говорила она. — Надо же освободить место для подрастающих малышей». Дезире с ее «невозмутимостью» красивого животного, с ясным взглядом, «не затуманенным мыслью», до такой степени естественно сливалась со своим царством, что как бы являлась «общей его матерью», воплощая радость жизни в биологическом ее понимании.

Но было бы ошибочным полагать, что одним только вариантом — Дезире — исчерпана у Золя философия радости жизни. Образ Альбины дает представление о новых и более глубоких ее аспектах. Правда, в час отчаяния Альбина позавидовала «чисто животному развитию» Дезире, делавшему «из этого жирного ребенка спокойную сестру большой бело-рыжей коровы». Но не могла уподобиться ей. «В чем же было препятствие?»

Образ Альбины не может претендовать на полноту реалистической характеристики. Он решен в том же ключе, в котором развивается в романе вся тема Параду, с той степенью условности, какую допускает «поэма в духе реальности». Опущен почти весь бытовой план, но очень ясно звучит идея, составляющая суть образа.

«Я как живую вижу ее в саду, залитом солнцем. Какой порыв жизни, разрывающей все лживые путы, какое торжество жизни», — вспоминал доктор Паскаль через много лет после гибели Альбины, Радость жизни, которую несет в себе Альбина, далека от бездуховного, примитивного варианта, воплощенного в Дезире. Ее общение с природой несравненно тоньше, поэтичнее, ее восприятие жизни человечнее, чем у Дезире, огражденной «счастливым слабоумием» от понимания драматизма смерти, например, что и обнаружится в финальной сцене романа. Воспитатель Альбины Жанберна, относившийся к жизни «с каким-то ироническим пренебрежением», не обременял племянницу изучением общепринятых наук; по мнению Паскаля, у старика была «весьма примитивная метода: все предоставлять природе». Для религии в этом воспитании места не было. «Что тебе делать в этом сарае? Там так душно…», — говорил Жанберна о церкви. Сам же он признавал только один источник жизни: «Задуйте солнце — и всему конец». Впрочем, без ведома дяди Альбина посещала несколько недель школу брата Арканжиаса в Арто и «сильнее ее в катехизисе не было». Но отвергла эту премудрость и вернулась к книге природы.

«Я живу здесь годами и всегда старалась никого не убивать», — говорила она, оберегая цветы и травы Параду, которые небрежно топтал Серж. Слова и поступки Альбины — выражение логики естественного, гармоничного человека. Эта логика не принимает спиритуалистического хода мыслей. Защищая свою любовь, неугодную почему-то богу, она недоумевает: «Я росла довольная и счастливая. Заглядывала в гнезда, но никогда не трогала птенцов. Я даже цветов не срывала, чтобы не причинить растению боли. Ты знаешь, я никогда не мучила насекомых… Так за что же богу гневаться на меня?» Но именно этот облагороженный, возвышенный вариант радости жизни, воплощенный в Альбине, будет уничтожен жестокой церковной догмой.

В статье «Права романиста» Золя писал: «Для романа „Проступок аббата Муре“ мне пришлось серьезно заниматься испанскими мистиками, ежедневно иметь дело с требником деревенского кюре, досконально изучать церковную службу, вникая в латинские книги, которые я доставал с величайшим трудом»[139]. Но не слишком ли обстоятелен Эмиль Золя, заполнив четырнадцатую и пятнадцатую главы романа описаниями пяти лет жизни Сержа Муре в духовной семинарии? Не вредят ли многочисленные подробности, касающиеся бытия, учения, религиозного культа, произведению в целом? Отвечая на этот вопрос, необходимо взглянуть на цель данных описаний, на идею, которой она подчинена.

Серж Муре был одним из лучших учеников семинарии, куда вступил, «влекомый потребностью любви и веры». Замкнув свои чувства для внешнего мира, «стараясь освободиться от всех потребностей тела», он не знал слабостей, присущих другим семинаристам: не прятал романов под жесткий матрас, не помышлял о греховных письмах, не распивал пива с приятелями, не злоупотреблял свободой прогулок… В семинарию поступали крестьянские сыновья, чтобы избавиться от рекрутчины; ленивцы, мечтавшие жить в праздности; честолюбцы, грезившие о жезле и митре епископа… А Серж, «обнаружив у подножия алтаря столько суетных и грязных мирских помыслов, только еще глубже ушел в самого себя», он находил невыразимую радость в том, что выполняет «малейшие предписания отцов церкви». Эти предписания регулировали жизнь духа и жизнь тела, нагромождая ограничения, касаясь ничтожных, с точки зрения здравого смысла, вопросов, не оставляя без надзора ни одной стороны бытия. Жесткая церковная дисциплина, строжайшая регламентация жизни, предусматривающая полное подавление индивидуальности, вырабатывали механическое послушание, абсолютное, вошедшее в плоть и кровь повиновение, необходимое для идеального слуги церкви.

Серж Муре обещал стать именно идеальным слугой, с одинаковым рвением соблюдая и внешние и внутренние правила: он считал себя осужденным на гибель за самое малое отступление от предписаний (забыл приложиться к двум изображениям мадонны на нарамнике или заснул на левом боку, что возбранялось). Но эти ничтожные события «занимали его ум», и без них он не знал бы, чем наполнить свою жизнь. Для богословских же его занятий, в которых он преуспел, требовался не ум, а память. В первом классе он с таким усердием работал над курсом логики, что профессор остановил его замечанием: «Самые ученые вовсе не являются самыми святыми». Поэтому на следующий год он занимался метафизикой только «из послушания», не осмеливаясь вникать в рассуждения отцов церкви, «принимая на веру толкования своих учителей» и возлагая на строгих наставников «всю заботу критического рассмотрения». Он предпочитал остаться невеждою, чтобы «сохранить смирение веры», обвинял книги в том, что они «крадут время, принадлежащее молитве», и с легкостью приносил в жертву вере свой разум, «ибо презирал его».