Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...»: Русские классики и их читатели Страница 38

Для правильного понимания нравственной цели романа нельзя забывать и о том, что портрет Печорина не первая, а вторая часть "диптиха" и, следовательно, его надо рассматривать еще и в паре, в сравнении со сделанным той же рукой портретом его антипода— Максима Максимыча:

"За моею тележкою четверка быков тащила другую… За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сертук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду".

Портреты и написаны, и вставлены в повествование так, чтобы мы сами, без авторской указки, разглядели и осознали их контрастность. Бледная и худая рука (Печорин) — смуглый цвет лица (Максим Максимыч). Небрежная и ленивая походка (Печорин) — твердая походка (Максим Максимыч). Нервическая слабость (Печорин)— бодрый вид (Максим Максимыч).

Портрет набросан словно бы с натуры и на обобщение, похоже, не претендует, а между тем автор имеет в виду не конкретное характеристическое лицо, а создает тип, путем соединения добродетелей целого поколения, что подтверждают все те же "Проделки на Кавказе", точнее, образ Пустогородова–старшего, чей характер и взгляды сложились в "первобытный" период кавказской войны, когда Кавказ еще был страной изгнания, где "молча действовали, сражались и умирали какие‑то никому не известные Максимы Максимычи, довольствовавшиеся самою скудною обстановкою".

В главных опорных чертах характеристика Александра Пустогородова совпадает с характеристикой Максима Максимыча: "Лицо его было открыто и приятно; …в глазах выражалась предприимчивость и решительность; одеяние состояло в простой туземной черкеске".

"Проделки на Кавказе" как бы комментируют и ту небрежную холодность, с какой (в главке "Максим Максимыч") встречаются герои лермонтовского романа. Максим Максимыч по наивности и простодушию полагает, что год жизни в забытой богом крепости да трагическая история Бэлы навеки связали его с Печориным. Но это точка зрения максимов максимычей, николаши — печорины на сей счет иного мнения:

"Николаше очень не нравились собеседники брата. Привыкший уважать людей по богатству, по наружному блеску, по почестям, он не мог ценить этих простых, безвестных людей, проводящих жизнь в добродетелях без тщеславия, в доблестях без суетности. В его глазах никакой цены не имела жизнь этих людей, жизнь без блеска, соединенная с трудами, с ежечасными опасностями, с забвением собственных выгод. Эти простые стоические нравы казались ему невежеством. Ему не приходило и на ум, что уменье обманывать скуку, не предаваться порочным страстям в такой безотрадной, безвестной глуши — есть уже великая добродетель, нравственный подвиг, заслуживающий полное уважение человека мыслящего".

Лермонтов от столь высоких слов применительно к Максиму Максимычу воздерживается; однако вряд ли является всего лишь бытовой реалией такая вот сценка из "Бэлы":

"— Не хотите ли подбавить рома? — сказал я моему собеседнику: — у меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.

— Нет–с, благодарствуйте, не пью.

— Что так?

— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я еще был подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собою, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть–чуть не отдал под суд. Оно и точно, другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек".

Но вернемся к портрету Печорина. Вдобавок ко всем своим замечательным наблюдениям портретист точно фиксирует социальный статус "натуры". Максим Максимыч (в "Бэле") хотя и упоминает вскользь, что Григорий Александрович — человек, "должно быть, богатый", на этом вопросе не сосредоточивается, и это естественно, поскольку в условиях пограничной кавказской крепости богатство Печорина выдают разве что "разные дорогие вещицы". Дипломатично обходит это немаловажное обстоятельство и сам Журнал, а вот благодаря Портрету оно становится явным. Сертучок хотя и запыленный, но белье — ослепительно чистое, перчатки запачканы, зато сшиты специально по его маленькой аристократической руке. А как играет здесь гранями разных смыслов слово "порядочный"! В известном письме Св. Раевскому (ноябрь — декабрь 1837 г.) Лермонтов сообщает, что за хребтом Кавказа много хороших ребят: "….особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные". Применительно к Печорину, в контексте Портрета, ослепительно чистое белье, изобличающее "привычки порядочного человека", и в самом деле изобличает: отдает иронией, и отнюдь не доброй. Особенно если мы припомним, как мало следил за безупречностью своего мундира сам Лермонтов, вызывая не только недоумение, но и куда более сильные неприязненные чувства у тех, кто привык воевать в ослепительно чистом белье. Так, Лев Россильон, подполковник Генерального штаба, встречавшийся с Михаилом Юрьевичем в боевой обстановке, признавался впоследствии, что поэт был "противен" ему "необычною своею неопрятностью": красная косоворотка, "которая, кажется, никогда не стиралась и выглядела почерневшею", да еще и торчала из‑под вечно расстегнутого сертука, который Михаил Юрьевич носил не только расстегнутым, но и "без эполет". Впрочем, добавляет все‑таки Россильон, это было на Кавказе "в обычае".

Итак, те, тифлисские, ребята порядочны в истинном значении слова, а Печорин лишь в том смысле, какой вкладывает в это понятие "свет". Вчитавшись в Портрет, мы начинаем иначе воспринимать и предпосланные ему (в той же главке) яркие и многозначительные подробности: ящик с сигарами, которые, словно действие происходит в петербургском кабинете, а не в безотрадной кавказской "дыре", подает Григорию Александровичу его усатый и важный, одетый в венгерку (какая претензия!)[186] лакей, и щегольское, с заграничным отпечатком устройство его покойной коляски! Но главная подробность — вид важного лакея: балованный слуга богатого и ленивого барина! Изобретенное Лермонтовым "орудие" на мгновение перестает быть "почти невидимым", но нанесенный им удар столь стремителен, что, если бы не Портрет, где это мгновение остановлено, мы бы, наверное, могли и не заметить, насколько выпад на иронической рапире смертелен для репутации героя, в самых недостатках которого, убежденные авторитетом Белинского, со школьных лет привыкли видеть "что‑то великое"!

Даже загадка странностей Григория Александровича, приводящая в такое недоумение доброго Максима Максимыча ("Да–с, с большими был странностями"), разрешается здесь, в Портрете, самым невыгодным для Печорина образом (причем именно так, как обещано в Предисловии — под прикрытием лести): "Скажу в заключение, что он был вообще очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиогномий, которые особенно нравятся женщинам светским".

Казалось бы, портретист делает своей модели комплимент, но это лишь дипломатическая уловка, скрывающая насмешку. В отличие от своего тезки, Печорин кавказский создан для света и чтобы нравиться в свете, тогда как его "предшественник", герой "Княгини Лиговской", должен смириться с тем, что он в свете не может нравиться, несмотря на истинную, а не кажущуюся оригинальность, "ибо свет не терпит в своем кругу ничего сильного, потрясающего, ничего, что бы могло обличить характер и волю". А вот Печорина–второго не только терпит… Стало быть…

Как человек истинно светский, Печорин — большой знаток капризов моды: тут он и педант, и денди. Так, в его горском костюме, специально, видимо, заказанном для верховой езды на кабардинский лад, — ни одной погрешности; даже мех на шапке — не слишком длинный и не слишком короткий, а именно такой, как надо. Встретив впервые мать и дочь Лиговских и даже толком не разглядев их лиц, он, однако же, отмечает, что одеты они по строгим правилам лучшего вкуса: "ничего лишнего": "закрытое платье gris de perles", легкая шелковая косынка, "ботинки couleur рисе".

Такая строгость в конце 1830–х была, действительно, самым последним "зигзагом" моды. Дамы попроще одевались куда богаче и эффектнее: и креп, и бархат, и тафта, и притом ярких, контрастных цветов: ореховый, розовый, лиловый, черный. Элегантной "скромности" еще предстояло завоевать сердца модниц; она войдет в обычай лишь в следующем десятилетии, когда даже великосветские щеголихи почти перестанут носить украшения, ну, разве что самые простенькие: черепаховые кольца, кольца, сплетенные из волос, медальоны с миниатюрой на черном шелковом шнурке к батистовым воротничкам с английским шитьем.

Острый взгляд Печорина, вмиг оценивший изысканный цвет обувки московской барышни, выдает в нем, кстати, не только доку по части модных веяний, но и прилежного читателя французских книжных новинок. Ботинки couleur puce — это ведь почти цитата из бальзаковской "Гризетки, ставшей дамой": "Ножки ее были обуты в прюнелевые башмачки цвета "блошиной спинки"".