Игорь Суриков - Сапфо Страница 39

И Питтак оправдал доверие митиленян. Он ликвидировал смуту, установил гражданский мир, ввел свод письменных законов. А пробыв у власти десять лет и исполнив свою миссию, сложил с себя полномочия, то есть поступил именно так, как требовал закон. Разве это поведение, характерное для тирана?

О законах, изданных Питтаком, к сожалению мало что известно. Привлекает к себе внимание один из них, довольно занятный, который передается античными авторами в следующей формулировке: «С пьяного за проступок — двойная пеня, чтобы не напивались пьяными оттого, что на острове много вина» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. I. 76).

Греческие острова, в том числе и Лесбос, действительно славились своим виноградарством и виноделием. Но обратим внимание прежде всего на то, что уже в такую раннюю историческую эпоху — в начале VI века до н. э.! — Питтак вводит правовую норму, согласно которой состояние опьянения считается отягчающим обстоятельством при совершении преступления. Вот к какой глубокой древности восходит борьба с пьянством…

Кстати, коль скоро Питтак являлся его противником, то оказывается, что и то стихотворение Алкея, в котором митиленский эсимнет объявляется горьким пьяницей (оно цитировалось в предыдущей главе), на деле представляет собой полную клевету. Алкей, естественно, продолжал злопыхательствовать против Питтака и после того, как последний возглавил государство.

Нам сказать бы ему: флейта он сладкая,Да фальшиво поет дудка за пиршеством.Присоседился он к теплым приятелям,В глотку льет заодно с глупою братией.За женою он взял, кровной атридянкой,Право град пожирать, словно при Мирсиле,Пока жребий войны не обратит ApecНам в удачу. Тогда — гневу забвение!Мы положим конец сердце нам гложущейРаспре. Смуту уймем. Поднял усобицуОлимпиец один; в горе народ он ввел.А Питтаку добыл славы желанной звон.

Процитированное стихотворение довольно сложно; в нем необходимо кое-что пояснить. Жена Питтака названа здесь «атридянкой» потому, что она, напомним, принадлежала к знатному роду Пенфилидов, который возводил свое происхождение к самому Атрею — легендарному царю древних Микен, отцу знаменитого Агамемнона. Далее, под «олимпийцем» (в предпоследней строке) имеется в виду некий бог — Зевс или какой-то иной. Греки называли своих богов олимпийцами, потому что местом их пребывания считали гору Олимп.

Общий настрой стихотворения таков: Алкей всё еще в изгнании, но страстно желает возвратиться. Он уверяет, что только ему и его сторонникам под силу положить конец смуте. Но чем дальше, тем более иллюзорной становится эта надежда на возвращение; соответственно, всё озлобленнее тон алкеевских стихов. Возьмем хотя бы вот это — в нем Питтак даже не назван по имени, а обозначен как «сын Гирра», и на его голову поэт призывает кару Эриний — богинь мщения:

…На сына ж Гирра впредь да обрушитсяЭриний злоба: мы все клялись тогда,               Заклав овец, что не изменим                          В веки веков нашей крепкой дружбе:Но иль погибнем, землей закутавшись,От рук всех тех, кто правил страной тогда,               Иль, их сразивши, от страданий                          Тяжких народ наконец избавим.А он, пузатый, не побеседовалС душой своей, но без колебания,               Поправ ногами нагло клятвы,                          Жрет нашу родину, нам же…

Фрагмент обрывается чуть ли не на полуслове, как это столь часто бывает с отрывками, дошедшими до нас от архаических лириков. Но обратим внимание: кое-что из сказанного здесь нам уже встречалось. И упоминание о попранной клятве, и характерный образ Питтака, «жрущего» полис… Алкей начинает повторяться, а это верный признак того, что из-за нарастающей ненависти ему порой изменяет даже литературный дар. В конце концов он доходит просто-таки до каких-то яростных выкриков:

И того отца-то побить камнямиВпору, а его уж отца — подавно:Нет на нем стыда…                  Всем ненавистный.

Хотя тут и не упомянуто никаких имен, но нетрудно догадаться, к кому Алкей относится настолько враждебно, что переносит эту вражду на покойных отца и деда этого человека. А в то же время — вот парадокс! — он в какой-то момент обратился (видимо, письменно) к Питтаку с прошением позволить ему вернуться на родину. Эсимнет ответил мягким отказом; поэт откликнулся стихотворением, в котором главное звучащее чувство — даже уже не гнев (хотя и он присутствует), а какая-то высокая скорбь:

Какой, поведай, бог соблазнил тебя,Злодей, ответить: «Мне не представился               Предлог тебя вернуть»? Где совесть,                          Что неповинного ты караешь?Но чист мой демон. Или ты мнишь: отказТвой сумасбродный звезды не слышали               На небесах? Умолкни! Небо                          Тьмы наших бедствий моли ослабить.Твой праздник жизни — время твое прошло.Плоды, что были, дочиста собраны.               Надейся, жди: побег зеленый                          Отяжелеет от винных гроздий.Но поздно, поздно! Ведь от такой лозыТак трудно зреет грузная кисть, склонясь.               Боюсь, до времени нарядный                          Твой виноград оборвут незрелым.Где те, кто прежде здесь пребывал в трудах?Ушли. Не гнать бы от виноградников               Их прочь. Бывалый виноградарь                          С поля двойной урожай снимает.

Алкей, как говорится, «ничего не забыл и ничему не научился». Этот активнейший разжигатель гражданской смуты продолжал считать себя «неповинным», был уверен в своей правоте и по-прежнему чаял, что в конечном счете он победит, а Питтак уйдет в небытие.

В каком-то смысле он оказался провидцем: сам Алкей вошел в историю как великий поэт, а Питтак — отнюдь нет. Хотя «пузан», между прочим, тоже писал стихи, — например, такие:

С луком в руках и с полным стрелами колчаномПойдем на злого недруга:Нет у него на устах ни слова верного —Двойная мысль в душе его.

Кого здесь Питтак имел в виду? Внешнего ли врага — такого, как афинянин Фринон, которого он сам сразил? Или же врага внутреннего, каким для него с некоторых пор стал тот же Алкей? Второе, кажется нам, вероятнее. Как бы то ни было, Алкей, насколько известно, так и окончил жизнь в изгнании.

Во всех событиях, о которых только что было рассказано, Сапфо, естественно, напрямую не участвовала и не могла участвовать. То, что мы знаем о положении женщин в античной Греции, о их полном отстранении от политической жизни, вполне объясняет это. Неудивительно, что в сохранившемся наследии поэтессы ни разу не упоминается, кажется, даже Питтак — не говоря уже о менее значительных деятелях митиленской истории.

И тем не менее перипетии ожесточенной борьбы, кипевшей на острове, так или иначе должны были сказаться и на личной судьбе его великой уроженки, и на ее творческом наследии. В чем заключалось их конкретное влияние — об этом предстоит поговорить подробнее в следующей главе.

ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ

Итак, мы переходим непосредственно к той биографической информации, которая имеется в распоряжении науки о женщине, которую мы знаем как Сапфо, но которая, кстати, сама себя называла, насколько можно судить, несколько иначе — Пса́пфо или Пса́пфа. Именно так звучит это имя на лесбосско-эолийском диалекте древнегреческого языка.

Вот несколько примеров из наследия самой поэтессы. В стихотворении, посвященном Афродите, Сапфо описывает свой воображаемый разговор с богиней любви, явившейся ей:

…И, представ с улыбкой на вечном лике,Ты меня, блаженная, вопрошала,В чем моя печаль и зачем богиню                                   Я призываю,И чего хочу для души смятенной.«В ком должна Пейфо[123], укажи любовьюДух к тебе зажечь? Пренебрег тобою                                    Кто, моя Псапфа?»

В другом месте знаменитая уроженка Лесбоса вспоминает о разлуке с одной из подруг:

…А прощаясь со мной, она плакала,               Плача, так говорила мне:               «О, как страшно страдаю я.Псапфа! Бросить тебя мне приходится!»

Но почему же тогда она сейчас для нас не Псапфа? Выше уже упоминалось, что между разными эллинскими диалектами существовали определенные различия, в основном фонетические. Сейчас перед нами именно такой случай. Эолийский диалект со своими разновидностями, получивший широкую известность в архаический период — именно благодаря лирике лесбосских поэтов! — в последующие эпохи античной истории стал полузабытым, мало кто в нем хорошо разбирался (кроме, естественно, специалистов-филологов). В основу обще греческого литературного языка со временем лег иной диалект — аттический. В частности, и личные имена деятелей культуры мы поныне транскрибируем, опираясь на то произношение, какое они имели в этом последнем. Потому и Пса́пфа превратилась в Сапфо́ (реже встречавшиеся варианты написания — Сафо́, Саффо́). Что же касается значения этого имени — вне зависимости от звучания в том или ином диалекте оно будет одним и тем же. По-русски оно должно быть передано примерно как «ясная», «светлая»[124].