Лев Колодный - Кто написал «Тихий Дон»? Хроника литературного расследования Страница 43

«Если бы я, – писал он Г.А. Борисову (Озимову), – взялся тебя поддерживать теми методами, какими в первые годы братья-писатели поддерживали меня, то ты бы загнулся через неделю».

Метод этот давний, испытанный: вымысел, сплетни, бездоказательные обвинения. Клевета.

Итак, претендентов на «Тихий Дон» было много.

Где брал Солженицын мнимые доказательства, чтобы «Тихий Дон» связывать с именем Федора Крюкова? Он ссылается на статьи из советской периодики.

В «Стремени» перепечатана из ростовской газеты статья Вл. Моложавенко под названием «Об одном незаслуженно забытом имени». Она появилась на страницах «Молота» 13 августа 1965 года. Газета пыталась привлечь внимание общественности к имени Ф.Д. Крюкова, ставила вопрос о необходимости переиздания его давних сочинений.

Автор «Молота» застал в живых тогда современников Федора Крюкова. На основании их воспоминаний дал картину последних дней жизни писателя, умершего при отступлении с Дона белой армии в начале 1920 года:

«В жарком тифозном бреду, когда удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывал станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умолял приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду, и, наверное, не напрасно… Бесследно исчезли рукописи, а молва о Крюкове-отступнике в немалой степени способствовала тому, чтобы о нем долгие годы не вспоминали литературоведы и не издавали его книг».

Автор «Молота» напоминал землякам о забытом самобытном донском писателе, процитировал высказывания о нем таких авторитетов как М. Горький и В. Короленко, сослался на мнение русской дореволюционной литературной критики, признававшей Ф. Крюкова истинным писателем.

Федор Крюков предстает страдающим от сознания, что его литературное наследство, хранимое в «кованом сундучке», погибнет, сгорит в огне отступления, на которое его якобы подбили некие «станичники», склонившие бежать с Дона.

Почему бывший либеральный депутат Государственной Думы, литератор, чье творчество именно благодаря его демократизму ценил Максим Горький и другие русские писатели, оказался в стане белых, а не красных?

Опираясь на воспоминания современников-«станичников», Вл. Моложавенко пытается объяснить драму жизни якобы стремлением писателя на старости лет уйти от политики, заняться подзапущенным за годы гражданской войны личным хозяйством:

«Хозяйство это меня и погубило, заставило тронуться в отступление», – с горечью говорил перед кончиной Крюков станичникам.

Возможно, именно так писатель говорил, возможно, даже землей и скотом обзавелся.

Но «запустил хозяйство» по причинам, которые Вл. Моложавенко либо не знал, ограничившись воспоминаниями старожилов Дона, либо не посмел или не пожелал обнародовать, сконструировав еще одну фигуру умолчания.

Причины эти – политические. Сам Федор Крюков их никогда не скрывал, говорил и писал об этом публично неоднократно в 1918–1919 годах. Все силы отдавал борьбе с большевиками, захватившими власть в России.

«…Воззвания, листовки, обращения и указы Войскового Круга в большинстве своем принадлежат действительно моему перу, – говорил Федор Крюков 8 ноября 1919 года на заседании Войскового Круга. – Полагаю также, что ни в этих писаниях, ни в моей общественной и политической деятельности даже заведомо недобросовестный человек не может усмотреть признаков большевизма».

Это высказывание цитирую из статьи в «Советской России» (1966, 14 авг.), где дается другой портрет писателя, основанный не только на подобных цитатах, но и на воспоминаниях других современников, воссоздающих, на мой взгляд, правдивый образ идеолога-белогвардейца, ярого врага советской власти.

Громкая полемика вышестоящей газеты в Москве с нижестоящей газетой в Ростове возникла и приняла жесткие формы не только из-за разных точек зрения на забытого писателя, его литературное наследие. Суть – в другом.

В давней газетной полемике дважды упомянут «кованый сундучок» Ф. Д. Крюкова. В «Молоте» сообщалось, что вместе с ним бесследно исчезли рукописи. Какие?

Весной 1917 года Федор Крюков в письме с Дона в Петроград рассказывал:

«Завтра кончается казачий съезд… Хотя мне и угрожают тут оставить меня на какие-нибудь амплуа, но у меня пропала охота к начальствованию в данный момент, да и чувствую, что соскучился по литературе. Материалом наполнен до чрезвычайности. Попробую засесть». Но эти благие пожелания не исполнились; от амплуа, то есть должности, отказаться не удалось, писать пришлось указы, листовки, статьи…

В «Советской России» также заходит речь о «кованом сундучке», но в другом контексте:

«Между строк угадывается намек, что с кованым сундучком, за который судорожно хватался умирающий писатель, канул в Лету, по крайней мере, еще один «Тихий Дон». Эта мысль возникает у читателя, тем более, что дальше рассказывается, как простой казак Глазуновской станицы, будучи еще студентом, начал писать маленькие рассказы, подражая Чехову, а потом стал Глебом Успенским донского казачества».

Опять намек!

Я, например, как читатель, намека на «Тихий Дон» в сундучке Федора Крюкова не усмотрел между строк в очерке «Молота». Ясно одно, образ писателя написан ростовским журналистом одной краской – розовой, ангельской. Но и черной, дьявольской краской воссоздавать его портрет не было никаких оснований и у московского автора, который усмотрел у оппонента некий «намек».

Односторонность, умолчание к добру не ведут. Не ведали наши спорщики, что спустя несколько лет за пропавший «кованый сундучок», за «намек» двумя руками ухватятся сочинитель и издатель «Стремени». После чтения статьи в «Молоте» Александр Солженицын заявляет:

«Что именно хочет выразить автор подцензурной пригнетенной статьи, сразу понятно непостороннему читателю: через донскую песню связывается Григорий Мелехов не с мальчишкой-продкомиссаром, оставшимся разорять станицы, но с Крюковым, пошедшим, как и Мелехов, в тот же отступ 1920 года, досказывается гибель Крюкова от тифа и его предсмертная тоска за заветный сундучок с рукописями, который вот достанется невесть кому: «Словно чуял беду и, наверное, не напрасно…». И эта тревога, эта боль умершего донского классика выплыла через полвека – в самой цитадели шолоховской власти – в Ростове-на-Дону».

Как видим, Александр Солженицын усмотрел в газетной статье не только намек на канувший в Лету «по крайней мере, еще один «Тихий Дон»». В сундучке, здесь уже не кованом, а заветном, покоится, по его убеждению, именно «Тихий Дон».

Вот какие основания дают «намеки», высказанные и невысказанные, если берутся писать портреты исторических лиц.

Чтобы обосновать ставшее «понятным» Александру Солженицыну, за дело взялся «литературовед высокого класса». Такими словами представляет анонимного автора «Стремени» публикатор.

Да, эту монографию написать мог исследователь, знающий не только «Тихий Дон», но и историю Дона. Тем печальнее, что знание, силы, мастерство автор потратил на пустое дело.

Д*, как и все, кто пытается отнять авторство у Михаила Шолохова, не располагает ни одним доказательством в пользу своей гипотезы: рукописей и черновиков, писем, мемуаров, никаких документов, указывающих, что некто другой является автором «Тихого Дона», у него нет.

Как же выходит Д* из такого безнадежного положения?

Отвлечемся ненадолго от «Тихого Дона», вспомним «Войну и мир». Кто читал роман, помнит, что в нем просматриваются два пласта: один можно назвать беллетристическим, где автор выступает как художник, создающий картину России накануне и во время войны 1812 года. Второй пласт можно назвать философским, публицистическим, аналитическим, где Лев Толстой рассуждает, морализирует, философствует, отвлекается от сюжета, действия героев романа.

«Жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей; ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. Теория о там, что связь эта основана на перенесении совокупности воль на исторические лица, есть гипотеза, не подтверждаемая опытом истории».

Какому историку или социологу принадлежат приведенные слова?

Это цитата из V главы второй части эпилога «Войны и мира». Подобными рассуждениями заполнены многие страницы великого романа, с которым в наш век сравнивают «Тихий Дон».

Но можно ли, поскольку в «Войне и мире» наличествуют два стилистических пласта, говорить, что один из них более значительный, работает на роман, а другой выступает против него? Что один пласт хороший, другой плохой и т. д.? Многие школьники, изучая в 15–16 лет столь сложное произведение, как положено детям, опускают страницы, смысл которых им недоступен. Кто их за это осудит?

Никому, однако, не приходило в голову противопоставлять художественные страницы «Войны и мира» страницам философским. Тем более никому никогда не приходила безумная мысль, что «Война и мир» создана не одним автором, Львом Толстым, а двумя…