Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции Страница 49

Но в этой беспросветной жизни были дни особенно тяжкие: «О, этот январский платеж, когда Бош приходит со счетом, а у жильцов сухой корки нет». В дни платежа стонал весь дом, люди плакали, «как на похоронах… Воистину, то был день Страшного Суда, светопреставление, немыслимое отчаяние, смерть для бедняков».

В каморке под лестницей существовал дядя Брю. «Забытый богом и людьми» после того, как не смог больше работать, он лежал, свернувшись на куче соломы, и даже голод не выгонял его на улицу: «Зачем? Нагуливать аппетит? Все равно, никто его не накормит». Иногда к нему заглядывали соседи узнать, не умер ли? «Нет, нет, он все еще был жив — не совсем, а так, чуть- чуть…» («Non, il vivait quand meme, pas beaucoup, mais un peu…»). А в другом углу озверевший Бижар, «свихнувшийся от пьянства», забивший в гроб жену-прачку, тиранил с немыслимой жестокостью восьмилетнюю дочь Лали, смерть которой уже рядом. И наступил день, когда, не перенеся этого ощущения безвыходности, Жервеза стала кулаками стучать в перегородку, за которой жил кладбищенский факельщик дядя Базуж, по прозвищу «Утешитель дам», — пусть унесет ее туда, куда уносит всех, богатых и бедных, но, услышав голос Базужа, опомнилась, инстинкт жизни в ней проснулся. «Нет, нет, она не хочет, она еще не готова», и объяснила Базужу, что стукнула нечаянно. «Кто не готов, тот никогда не знает…. я была еще глупа. Дайте мне руку, теперь я больше не боюсь…», — умоляла она факельщика позднее, испытывая нестерпимую боль от встречи со своим прошлым. Но «нищета убивает человека не так-то скоро!..».

Десятая глава «Западни» охватывает два с лишним года: в начале этого периода автор из потока дней выделил только один — день первого причастия Нана, он же — «последний счастливый день семейства Купо».

Нельзя не воспринять это как печальную иронию, ибо безобразной грубостью и бессмысленностью своей мало отличался этот день от несчастливых. Купо, погрязший в беспробудном пьянстве, Жервеза, отдавшаяся чувству инерции (ей хотелось одного: «бить баклуши, сидеть спокойно, копна копной»), захвачены опасной болезнью отмирания человеческих понятий, разрушения естественных связей. «Все добрые чувства, все привязанности разлетелись, как птицы из отворенной клетки… сломалась какая-то пружина, на которой держался семейный мир… каждый одиноко дрожал от холода в своем углу».

Это безостановочное движение по нисходящей должно было привести к качественным изменениям личности героини, дать некий зримый результат процесса, который в ней совершался.

При написании «Западни», требуя для себя «всех свобод», какие даны драматургам, Золя с великолепным искусством этими свободами воспользовался. «Меня винят в том, что в моих романах я не уделяю внимания композиции. Но на самом деле я работаю над композицией месяцами», — отвечал Золя на упреки критики по поводу «Западни». В непрерывной линии развития главной темы важнейшие звенья композиции выделены с такой пластической законченностью, так ясна их роль в движении образа, что можно говорить о драматургии некоторых эпизодов романа. Поток времени, воспроизведенного в десятой главе в обобщенно-описательных формах, с меньшей, чем обычно у Золя, детализацией, вместил события двух с лишним лет. Так угнетающе однообразно в своей бессмысленности, дикости все происходящее в семье Купо, что только страшная судьба маленькой соседки Лали, бывшей для Жервезы «примером мужества», выделяется на этом фоне.

Но к концу главы, когда в жизни Жервезы готовится новый поворот к худшему, тоскливое, безотрадное и бесконечное время как бы распадается на мгновения. Эти решающие для героини мгновения показаны уже иными художественными приемами. Золя достиг почти физической ощутимости происходящего не увеличением количества деталей. Совершенная четкость рисунка действия; зрительность, оптичность деталей; способность их, всех без исключения, играть, участвовать в драматическом действии — все это позволяет создать образ мгновения.

Жервеза, которая отвыкла работать, но еще не приучилась пьянствовать, приготовилась к редкому в ее жизни празднику: ждет Купо, обещавшего свести ее вечером в цирк. Потеряв терпение, она идет искать мужа, и путь ее, конечно, к «Западне».

Кабачок был ярко освещен газовыми рожками, которые светились, «как маленькие солнца», отражаясь в мутных зеркалах. От бутылок и графинчиков падали на стены разноцветные яркие блики. «Жервеза прильнула к оконному стеклу и в щель между двумя бутылками, стоявшими на витрине, разглядела Купо, сидевшего с приятелями в глубине зала… Их фигуры смутно вырисовывались сквозь облака синеватого табачного дыма».

То, что открывшаяся перед Жервезой картина была немая («голосов не было слышно»), усиливало впечатление нелепости и какой-то нереальности происходящего: «…странно было видеть, как они беззвучно жестикулируют, вытягивают шеи, закатывают глаза…». И первая реакция Жервезы — удивление: как это могут люди бросать все, чтобы находиться «в такой вот душной дыре».

Жервеза отошла под мокрые деревья бульвара, не зная, что делать. «Войти-то туда было страшно; право, там совсем не место порядочной женщине». Еще два раза она возвращалась к кабачку, сквозь струи дождя смотрела внутрь. «Свет из окна „Западни“ отражался в лужах на мостовой, покрытых легкой рябью и мелкими пузырьками от моросившего дождя». Когда дверь кабака открывалась, «Жервеза, прячась, отступала назад, на мокрую мостовую, прямо в лужу». Наконец, она решилась: «обругала себя дурой, толкнула дверь, вошла…».

Увиденное вблизи было так же нелепо, как и то, что в немой картине предстало перед глазами Жервезы сквозь оконное стекло. Ее появление и попытка увести мужа вызвали взрыв животного смеха: по-видимому, Купо и его приятелям «и в самом деле было смешно, но что, собственно, было смешно, они и сами не знали… Они ревели, хватались друг за друга, сгибались вдвое, трясясь всем телом, точно ослы, которых чистят скребницей. Кровельщик хохотал, так широко разевая рот, что видно было всю глотку».

А далее несколько образов, извлеченных из общей картины происходящего, локализованных, данных крупным планом — один за другим — раскрывают драматизм поворота в судьбе Жервезы.

С «болезненным, тревожным чувством» она смотрит на перегонный куб. «Глубоко в недрах этой машины пьянства глухо клокотало адское варево». Медные трубки куба тускло отсвечивали и на сгибах вспыхивали алыми бликами. А тень, от машины напоминала чудовищ, разевающих пасти, чтобы «проглотить всех, кто собрался здесь».

Затем лицо Жервезы, когда ей предлагают угощение: она «внимательно и серьезно поглядела на мужа. Глубокая поперечная складка темной чертой перерезала ее лоб». Опасность этого момента Жервеза понимает: «О, она хорошо себя знает, — у нее воли ни на грош нет. Стоит только дать ей легонько пинка, и она полетит на самое дно, запьет горькую».

Наконец, возвращение Жервезы домой и встреча ее с маленькой Лали, радостно выбежавшей навстречу своей заступнице и застывшей на пороге комнаты. «Жервеза, спотыкаясь, не произнося ни слова, прошла мимо». А Лали, увидев ее отупевшее лицо, мутные глаза, судорожно сведенный рот, молча следила за Жервезой серьезными, понимающими глазами.

«Магические возможности драмы» (если воспользоваться определением Гюго) еще более органично проникли в прозу Золя в эпизоде встречи Жервезы со своим прошлым. Сохранена та же, что и в предыдущих сценах, совершенная четкость в рисунке действия. Может быть, еще большую эмоциональную силу несут в себе увиденные среди повседневности острым глазом художника детали. Напряженный драматизм заключен уже в обстоятельствах: в миг самого глубокого своего падения встретилась Жервеза с тем, что вносило поэзию и красоту в ее прежнюю жизнь.

Спасаясь от голода и не без участия Купо делая выбор — воровать или торговать собой, она предпочла последнее: «так, по крайней мере, никому не причинишь зла». На шоссе Клиньянкур в ожидании темноты Жервеза затерялась в толпе расходящихся по домам рабочих: шла машинально рядом с ними и далекая от них. «Людской поток подхватил ее и нес, как щепку, — ей было все равно».

Изредка, в просветы в этом состоянии бессознательности и бесчувственности, в ее памяти возникали обрывки прошлого — минуты высшего счастья и крайнего несчастья. Когда-то во время карнавала на третьей неделе поста подруги выбрали молодую Жервезу королевой, несмотря на ее хромоту. Она разъезжала по бульварам в разукрашенном экипаже и ради нее, прачки с Рю-Нёв, элегантные господа подносили к глазам лорнеты. Это продолжалось целые сутки — «два полных оборота часовой стрелки» счастья. Приблизившись к заброшенному дому бывшей гостиницы «Гостеприимство», Жервеза припомнила свое давнее отчаяние. После бегства Лантье, покинувшего ее с детьми, она смотрела из окна на бульвары, тянувшиеся направо я налево, и ее охватывал «глухой ужас, словно отныне вся жизнь ее должна была сосредоточиться здесь — между бойней и больницей».