Роман Романов - MMIX - Год Быка Страница 9

Однако вопрос вновь сгущается и повисает в воздухе, как клетчатый регент, лишь только мы решим пойти по следам Автора в поисках источников. И тут выясняется, что книг, статей и даже пьес под общим в первом приближении названием «Жизнь Иисуса» или же альтернативных «евангелий» в библиотеке Булгакова, а также в виде выписок в его архиве – великое множество. Здесь и самые авторитетные авторы – Ренан, Феррар, Штраус, Мережковский, Лев Толстой в роли Левия, и здесь же рапповский прототип Бездомного с пьесой об обманщике и политикане Иешуа Га-Ноцри. Лишь один из таких первоисточников, посвященных реконструкции евангельской истории, был озаглавлен автором, Анатолем Франсом — «Прокуратор Иудеи»!

Следуя далее по цепочке, исследователь обнаруживает изданную в России в 1908 году биографию А.Франса, где Булгаков мог найти характеристику взглядов французского мэтра на историю и на роль художественного метода. Франс здесь противопоставляется предшественнику на «альтернативно евангельском» пути – Э.Ренану, продвигавшему от имени вымышленных лиц свои философские идеи. «Ирония же Франса кроется за простосердечием. Ренан скрывается, Франс перевоплощается. Он пишет, становясь на точку зрения древнего христианства…».[12]

Судя по столь важному знаку, как заимствование названия «романа в романе», для Булгакова важен не только художественный метод перевоплощения А.Франса и простосердечие его героев, воплощающих древние философские идеи. Встав на его сторону в части художественного метода, Булгаков должен определиться и по поводу философского убеждения Франса в том, что история не познаваема научными методами историков, а только художественными. Собственно, этой крайней полемической позицией А.Франс и отметился в философии истории. Судя по содержанию и стилю «романа в романе», Булгаков согласен с А.Франсом в части необходимости художественного метода исследования исторических событий. Булгаковский ответ предшественнику даёт герой художественного Романа, простосердечно излагающий своё «евангелие от Воланда».

Что же касается второго тезиса о неприменимости научных методов к истории, то ещё до позитивного ответа на первый вопрос Воланд излагает положения программной статьи Иммануила Канта, посвящённой как раз этому – о возможности «научной истории». Я уже цитировал этот пассаж. Кант утверждает принципиальную возможность и необходимость создания такой же фундаментальной теории в исторической науке, какую Кеплер и Ньютон создали для движения физических тел. Положительно, стоит привести ещё одну цитату из статьи, о которой Воланд стремится сообщить, едва оказавшись на улицах Москвы: «Не правда ли, странным и, по видимости, нелепым намерением кажется попытка составить Историю согласно идее о том, каким должен бы быть мировой ход вещей, если бы он осуществлялся сообразно определенным разумным целям; кажется, что в соответствии с таким замыслом мог бы появиться только Роман.»[13]

Похоже, что в первой главе Романа, плавно переходящей в «роман о Понтии Пилате» Булгаков с помощью Воланда осуществил обмен мнениями между А.Франсом и И.Кантом. При этом автор эссе о Понтии Пилате оказывается и прав, и не прав одновременно. Действительно, подлинно научное познание истории, в смысле точной реконструкции исторических событий, невозможно до тех пор, пока не будет создана чаемая Кантом фундаментальная теория.

Заметим, что Кант связывает с появлением такой фундаментальной теории достижение человечеством зрелости – всемирно-гражданского состояния. Причём на пути к этому идеалу должны произойти революции. А между тем, как мы уже выяснили, всё творчество Булгакова – это поиск верной позиции, самоопределение по отношению к Русской революции. Поэтому статья Канта, если уж попалась на глаза Булгакова, не могла не вызвать его глубокого интереса. Ведь по Канту получается, что революция – это необходимое зло, которое необходимо пережить и преодолеть для достижения идеального состояния. Чтобы убедиться в том, что Булгакова эти мысли Канта действительно взволновали до глубины души, ещё раз перечитайте вышеприведенную цитату. Обратите внимание на два слова, выделенные самим Кантом. А теперь ответьте не на вопрос: «О чём этот Роман?», а на более простой: «О ком?». Ответ ясен – это роман об Историке, написавшем Роман.

Но как нам ответить на вопрос «О чём?». Может быть, есть смысл вернуться к самому началу работы Автора над Романом? Ведь, начиная какую-нибудь книгу, писатель всегда следует какому-то первому импульсу. Что-то должно было подтолкнуть Булгакова к написанию именно такого Романа?

Биографические, библиографические и архивные данные дают достаточно простой ответ на этот вопрос. Легко выяснить, что в 1923 году в том же томе альманаха «Возрождение», в котором была напечатана повесть Булгакова «Записки на манжетах» была опубликована повесть Э.Миндлина, с которым Булгаков вместе работал в редакции «Накануне». Повесть называлась «Возвращение доктора Фауста». Сюжет повести прямо заимствован у Гёте, но герой, доктор химии из Москвы Фауст, перенесён в текущее время, как и иностранный профессор К.Х.Мефистофель из Праги.

Подсказанный коллегой сюжет осовремененного Фауста лёг в основу булгаковского замысла. В самой ранней редакции Романа героя зовут похоже, хотя и смешно – Феся. Новый Мефистофель, который у Гёте имел ещё одно имя – Фоланд, тоже звучит лишь чуть иначе – Воланд. Похоже, но всё же не так! По ходу работы над книгой Булгаков всё дальше уходит не только от смешливого отношения. Изначальное сходство Фауста и героя, Фоланда и Воланда, Гретхен и Маргариты – становится не столь очевидным, как и отношения в этом треугольнике, заимствованном у Гёте.

– Да, о чём тут вообще говорить? – воскликнет внимательный читатель, если в самом начале самой первой главы Романа мы можем легко обнаружить эпиграф:

«...Так кто ж ты, наконец?

— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».[14]

Чего ж тут обсуждать, если Автор сам во всём признается? Ой, ли?! Так ли прост наш Автор, как хочет показаться некоторым визави? Разве эпиграф – это часть текста книги? Эпиграф связывает авторский текст с контекстом литературы, указывает на источник вдохновения или подражания. Он является частью произведения, но частью, пришедшей извне, как вопрос корреспондента является внешней частью интервью, и не является частью ответа.

Если сам Булгаков настойчиво заставляет нас искать тайну, ответы на вопрос, сам смысл которого нам всё ещё не ясен, то где бы он оставил подсказку, а может быть и сам вопрос, на который отвечает остальной текст Романа? Наверное, как и положено – в самом начале! Похоже, что вопрос этот обращён Автором к своему герою – Воланду. А значит, для самого Булгакова ответ не был столь очевиден, как для многих из его толкователей.

Из дневников Елены Сергеевны известно, что после первой читки Романа для друзей, Михаил Афанасьевич первым делом попросил всех записать на отдельных бумажках ответ именно на этот вопрос: кем, по мнению слушателей, является Воланд. Некоторые написали «сатана», другие «не угадали». Сам Булгаков не стал ни подтверждать, ни опровергать. Просто был явно удовлетворен итогами импровизации. Так может быть именно это его, в первую очередь, и интересовало при работе над Романом – выяснить для себя, кто на самом деле скрывается под именем Воланда?

Как так? Разве писатель не властен над своими героями, не может сам сделать их отрицательными или наоборот? Может, конечно, если пожелает. Но вот разобраться со своими желаниями бывает сложно и не столь тонким и глубоким личностям, как наш Автор. Посему, за неимением лучшего, примем за рабочую гипотезу, что для Булгакова главным вопросом является его, Автора отношение к Воланду, ради чего и пришлось двенадцать лет отдавать все душевные силы Роману. А вот насколько эта гипотеза верна, выяснится, если с её помощью мы продвинемся вглубь скрытого смысла Романа.

8. Сильнее «Фауста» Гёте?

Итак, у нас вполне достаточно свидетельств, включая признание самого Автора, что в основу замысла Романа легла амбициозная затея создать нового «Фауста», посоревноваться с самим Гёте и с философской, и с художественной точки зрения. Но, между прочим, Гёте тоже ставил себе задачу не легче – превзойти в искусстве поэзии всех предшествующих поэтов, а в искусстве критики – всех современных ему философов. При этом обогнать Гёте с точки зрения диапазона поэтических стилей и художественных образов, масштабности сюжета – задача почти невыполнимая. Так что путь к успеху – превзойти глубиной знания драматических форм, степенью проработки художественных образов и полнотой перевоплощения в них Автора. И как минимум, нужен сюжет сопоставимого масштаба, не повторяющий, а дополняющий и выводящий на новый уровень проникновения в суть вещей. Судя по бурной реакции благодарной публики, эта творческая задача была успешно решена, хотя тайна этого фокуса Воланда и компании по сей день ждёт своего разоблачения.