История атомной бомбы - Мания Хуберт Страница 42

Правда, лавры за это открытие снискали не Силард и Ферми, а Фредерик Жолио-Кюри и его сотрудники Ганс Альбан и Лев Коварски. Спустя всего пять дней после неопубликованного результата опыта Силарда, проведенного третьего марта, они получают экспериментальное доказательство «более одного [высвобождающегося] нейтрона» и публикуют свой результат двадцать второго апреля в журнале «Природа». В этой статье Жолио-Кюри со всей очевидностью избегает слов «атомная бомба» как возможного следствия из его доказательства. Однако само расщепление ядра он обозначает как «ядерный взрыв» — не скрытая ли это ссылка на его нобелевскую речь 1935 года, в которой он предостерегал от бомбы? Вскоре после этого парижская группа уточняет его находку: статистически при каждом расщеплении ядра высвобождается 3,5 нейтрона. Самое позднее теперь, в апреле 1939 года, физики должны были понять, что путь к машине для получения ядерной энергии и атомной бомбе предначертан. Поэтому нет ничего неожиданного в том, что некоторые немецкие ученые — по патриотическим мотивам или из личного честолюбия — дали понять правительственным органам, что атомная энергия обладает могучим военным потенциалом. К числу первых принадлежат гёттингенские физики Георг Йоос и Вильгельм Ганле. Они пишут в Рейхсминистерство науки и ссылаются непосредственно на работу Жолио. Силард разочарован, что французы не вняли его призыву сохранять в тайне информацию, которая допускает ассоциации с бомбой. Но и Ферми не вполне разделяет страхи Силарда. Его осторожный расчет на тот момент дает цепной реакции шанс в десять процентов, тогда как Силард исходит из фифти-фифти.

И снова интуиция Нильса Бора опережает всех и приводит к основополагающему открытию. Природный уран состоит из двух изотопов: на тысячу атомов урана-238 приходится семь атомов урана-235. Тут Бор, заручившись ежедневно нарастающими сведениями об опытах по расщеплению ядра, считает возможным выдвинуть гипотезу, что при облучении урана медленными нейтронами расщеплению подвержены лишь эти редкие ядра с 235 частицами. Мнение Бора заметно остудило рассуждения о спонтанно протекающей цепной реакции. Ибо что пользы от 3,5 высвобождающихся, по Жолио, нейтронов на каждый процесс расщепления, если они тут же навсегда поглощаются доминирующей массой ядер урана-238, так и не успев вызвать цепную реакцию?

Этой весной Бор уже вовсю обсуждает со своими принстонскими коллегами возможность создания бомбы. Технические трудности отделения изотопа уран-235 в достаточном количестве от уран-238 кажутся ему в то время все же непреодолимыми. Ведь оба изотопа почти не различаются ни по химическим, ни по физическим свойствам. Надо всю страну превратить в одну колоссальную урановую фабрику, чтобы достичь этой цели, — размышляет Нильс Бор.

Третьего марта 1939 года, в тот самый день, когда Силард оторвал своего земляка Теллера от его моцартовских этюдов, Отто Ган пишет Лизе Мейтнер длинное письмо. Он жалуется, что открытие расщепления ядра — по его ощущению — постепенно уплывает у них со Штрассманом из рук. Мол, по всей видимости, то, что научные журналы забывают упоминать их совместно опубликованные статьи и при этом питают особую благосклонность к Жолио-Кюри, как раз и позволяет сложиться впечатлению, будто французы одновременно вышли на тот же след, что и он со Штрассманом. Мол, Фредерик Жолио-Кюри уже позволяет чествовать себя во Франции как единственного открывателя расщепления ядра, а все дело кроется в его «подлом» трюке намеренно искаженного цитирования. Сенсационные всплески на осциллографах в американских лабораториях, моментально вразумляющие любого журналиста, вызывают куда больше шума, чем с трудом осуществимые химические доказательства расщепления ядра, которые скрупулезно собрали Ган и Штрассман. Физики, похоже, вырвали открытие из рук радиохимиков.

Ган уязвлен и яростно сражается против такой картины, сложившейся в научном сообществе. В конце концов, ведь он еще девятнадцатого декабря 1938 года смело писал в своем письме о «разрыве» ядра урана — тогда это утверждение еще противоречило всякому здравому физическому смыслу. Но и публикация его «дорогой Лизы» в «Природе» сформулирована, дескать, так, что непосвященному читателю внушается, будто она и ее племянник вообще первыми открыли расщепление ядра. Оглядываясь назад, Ган с досадой сожалеет о слишком осторожном выборе слов в своей работе от шестого января. Может, стоило бы тогда поубавить добросовестности да поставить кричащий заголовок — глядишь, и можно было бы защитить свое первородство.

Старая подруга в Стокгольме утихомиривает его несколькими тычками в бок французов, однако соглашается с тем, что предубежденный против Гана читатель опубликованных до сих пор работ действительно может прийти к заключению, что Ган и Штрассман нуждались в помощи физиков, чтобы понять свое великое деяние. Со схожей бесцеремонностью высказывается позднее и Эйнштейн — что, разумеется, усиливает ярость Гана. Мейтнер сожалеет, что события приняли такой оборот, ведь и в ее с Фришем первой интерпретации находки далемцев оба первооткрывателя расщепления ядра упоминаются лишь вскользь и лишь однажды — и совсем не удостаиваются той оценки, какой Ган вправе был ожидать для открытия такого ранга. Он обижен и разочарован, однако ни в коем случае не сомневается в лояльности Мейтнер.

А когда восьмого марта Гану со всего мира приходят поздравления с шестидесятилетием — Нильс Бор тоже присылает телеграмму из Принстона, — к общему хору примешивается визгливый голос, который основательно портит юбиляру праздничное настроение. Ида Ноддак «на удивление недружелюбно» выступила в «Естественных науках», пишет он Мейтнер. Неожиданно Ган столкнулся с таким же обвинением, какое сам недавно предъявлял миру. Ноддак, со своей стороны, заявляет претензии на авторство идеи расщепления ядра и упрекает Гана, что он не процитировал ее предсказание 1934 года, согласно которому ядро урана может расщепляться на обломки средней величины. Ноддак напоминает Гану о его, быть может, и впрямь высокомерно сформулированном отводе ее идеи пятилетней давности и требует теперь положенного ей признания: дескать, он должен наконец назвать ее имя.

Эта упрямая женщина ему опостылела. И он упускает шанс на примирительный жест и дает ей знать — опосредованно, через примечание редакции журнала, — что у него «нет ни времени, ни желания» отвечать ей. Чтобы затем уже окончательно хлопнуть дверью, ибо, дескать, «возможность распада тяжелых атомов на более мелкие обломки дискутировалась и раньше многими другими». Ган договорился с издателем «Естественных наук», что всякое дальнейшее публичное вмешательство склочницы будет пресечено. А жаль, ведь интересно было бы узнать, кто же такие эти «многие другие». Правда, Ноддак пришлось бы стерпеть вопрос, отчего же она сразу, еще в 1934 году, не провела собственные эксперименты для подтверждения своей гипотезы.

Лиза Мейтнер реагирует на Ноддак тоже необычайно резко и пишет Гану: «Я всегда знала, что... фрау Ида... неряшливая недотёпа. Саму ее статью я помню лишь смутно, что доказывает, насколько незначительной она была». Это звучит как самозащита. Мейтнер тоже хотела бы, чтоб публикация ее трактовки расщепления ядра считалась самой первой. И уж меньше всего ей хотелось, чтобы эта фрайбургская «недотёпа» отхлестала ее по ушам той горькой правдой, что все ее трансураны на самом деле были не чем иным, как фрагментами расщепления ядра. Издателю «Естественных наук» она пишет: «Ничто не могло бы иллюстрировать ее ненаучную мелочность и зависть лучше, чем ее собственные слова. Она действительно скомпрометировала себя».

В это время Ган вместе с двумя инспекторами государственной литературной палаты отсортировывает из личной библиотеки Мейтнер запрещенные и нежелательные книги, чтобы хотя бы этот изрядно пощипанный состав можно было наконец перевезти в Стокгольм. Книги Томаса Манна Ган предусмотрительно изъял оттуда заранее.