Михаил Бойцов - К чести России (Из частной переписки 1812 года)

Бойцов М

К чести России (Из частной переписки 1812 года)

Составитель, автор предисловия и примечаний

кандидат исторических наук М.Бойцов

К чести России.

Из частной переписки 1812 года

Содержание

Предисловие "Вести из Двенадцатого года"

Пролог "Война кажется неизбежною"

Часть первая "Священная для русского война"

Часть вторая "Кровь на сердце запекается"

Часть третья "Отечество спасено!"

Эпилог "Мы идем с войной для мира"

Именной указатель

Важнейшие события и даты

Предисловие "Вести из Двенадцатого года"

Магическое зеркало, в котором можно разглядеть прошлое, существует. Оно лишь разбито на великое множество кусков, больших и малых: предметов старины и документов, произведений искусства и народных сказаний. Из отдельных осколков историки пытаются собирать свои зеркала, чтобы увидеть в них людей ушедших времен. В материале для этой хрупкой ювелирной работы едва ли не самые яркие блестки - частные письма. Их ценность не в том, что они точны, а в том, что искренни. Но искренность эта особая.

Сколько было жалоб на ненадежность сведений, дошедших до нас в письмах! Слухи, лишенные всякого основания, происшествия, неузнаваемо искаженные с умыслом или по неведению, темные намеки и путаница в свидетельствах,- все это в письмах в избытке и вызывает чувство протеста у любителя точного факта, поклонника четкой и строгой истины.

Зато если мы хотим понять, как самые разные люди давно ушедших поколений переживали, страдали, любили, как относились они к своему времени, его событиям, значительным и малосущественным,- мы не можем обойтись без дошедшей до нас частной переписки, не вчитаться в строки писем-исповедей и писем-проповедей, писем-рассуждений да и просто самых обыкновенных бытовых писем.

Двенадцатый год взбудоражил все русское общество и заставил по-новому оценить историческое место России в прошлом и настоящем, силы ее народа, задуматься о том, что ждет его в будущем. Всего пять с половиной месяцев продолжались боевые действия на русской земле, но казалось, что страдания и героизм народа превзошли все мыслимые меры. Неслыханное нашествие "двунадесяти языков", достигшее самого сердца страны, было уничтожено "дубиной народной войны", поднятой русским крестьянином: солдатом, ополченцем, партизаном.

Из миллионов переписывавшихся людей лишь очень немногие сознательно старались достичь в письмах художественной выразительности, придать своим строкам эстетическую ценность. До нас дошли блестящие образцы психологического самоанализа, литературной стилизации или философских поисков в письмах к близким и друзьям. Но это только вершины эпистолярного массива, и было бы слишком поверхностным судить лишь по ним о мире частного письма. Основа этого мира на протяжении веков была удивительно стабильна, хотя много раз менялись литературные вкусы, рождались и исчезали философские школы, заменялись новыми отжившие государственные структуры. Эта основа - бытовое письмо, посвященное самым простым житейским заботам, безыскусное в своей обыденности. Могла ли изысканная и утонченная, тщательно культивируемая эпистолярная литература жить тысячелетиями, переходить, как показывает историк писем В. А. Сметанин, от одной эпохи всемирной истории к другой, если бы она не опиралась на массив заурядной будничной переписки? Вот послание, отделенное от нас более чем восемью веками: "Поклон от Гюргея к отцу и матери. Продавши двор, идите же сюда в Смоленск или в Киев. Хлеб дешев. Если не идете, то пришлите мне грамоту, здоровы ли вы". Временная дистанция огромна, но очень ли отличается эта "грамота" по своему типу от бытовых писем, более близких к нам?

Когда купец Дмитрий Боткин, говоря о московском пепелище, пишет сыну, что "погреб деревянный уцелел, огурцы и капуста целы, брагу разбойники выпили, а рыбу утащили", и просит купить в Казани несколько пудов пуху и перьев, не добавляет ли эта картина своей бытовой приземленной достоверностью лишнего штришка в наше представление о жизни во время нашествия "иноплеменных"? Подлинность запечатленного мгновения и время, разделяющее его и нас, превращают, казалось бы, самый заурядный текст-однодневку в исторический документ, в памятник прошлого.

В обществе все подвижно, но медленнее всего происходят сдвиги в глубинах общественных нравов. Повседневные представления об окружающем мире, о месте в нем общества в целом и отдельного человека, отношение к труду, имуществу, семье, детству сохранялись почти неизменными на протяжении целых исторических эпох. Бытовые письма, взятые в массе, по самой своей природе, по непосредственной близости к рутинным делам и повседневным человеческим отношениям как раз и являются порождением массового обыденного сознания. И подобно тому, как внутренне нерасчлененное, обыденное сознание содержит в себе зачатки философских концепций и художественного восприятия политического теоретизирования и религиозного мистицизма, так же и бытовые письма похожи на насыщенный раствор, из которого кристаллизируются другие эпистолярные жанры, в первую очередь, литературные. Гибкость частного письма позволяет вместить едва ли не любое содержание, являться в самых разных видах, проникать сквозь какие угодно жанровые и типовые перегородки.

Письмо Константина Батюшкова из капитулировавшего Парижа - что это, бытовой текст или яркая художественная зарисовка? Документ или художественная литература? Вероятно, такое жесткое разделение в данном случае неуместно. Но ведь и в письмах людей, в отличие от Батюшкова никогда не занимавшихся литературным творчеством, то и дело проявляются черты подлинной художественности. Какие слова нашел Н. С. Мордвинов, узнав о ссылке Наполеона на остров Эльбу - "Италии Нерчинск",- чтобы выразить торжество победы над врагом России! Да и непритязательные строки жены известного генерала А. И. Коновницыной с невероятной орфографией подлинников трогательны не меньше, чем многие эпистолярные стилизации, сочиненные литератором-профессионалом. Нельзя не вспомнить, что проникновение частного письма - одного из таких "человеческих документов" - в художественную литературу породило в Европе обширную эпистолярную прозу и публицистику, хорошо известную русской читающей публике накануне Отечественной войны. "Новая Элоиза" Руссо, "Персидские письма" Монтескье или "Страдания молодого Вертера" Гете,- лишь некоторые из самых известных произведений этого жанра, которому отдали должное многие писатели от Ричардсона и Книгге до великих русских классиков XIX века Пушкина, Тургенева, Достоевского.

Собрание русских писем начала прошлого века не может совсем обойтись без переводов с французского. Виной тому не только космополитическое воспитание, господствовавшее в аристократических семьях, но и то обстоятельство, отмечавшееся и нашими филологами, что возможности национального языка еще не были полностью раскрыты - эпоха великих прозаиков, реформаторов русского языка была еще впереди. Более десятилетия спустя после Отечественной войны были написаны эти хрестоматийные строки: Доныне гордый наш язык

К почтовой прозе не привык...

Хотя "Великая армия" Наполеона Бонапарта перешла Неман без объявления войны, известие о начале вторжения не стало неожиданностью в России. Открытия военных действий ждали уже несколько месяцев. Как ясно из приводимых писем, еще весной столкновение считалось неизбежным, и общественное мнение страны было вполне подготовлено к первым манифестам о начале войны. После нескольких месяцев изнурительного ожидания исхода дипломатических демаршей, обмена грозными нотами, стягивания войск, первые залпы были восприняты многими едва ли не с облегчением - предгрозовое напряжение кончилось. Отсюда и свидетельства о "всеобщем удовольствии", с которым узнали в России о том, что затянувшийся конфликт будет решаться силой, что враг обнаружил свои истинные намерения и сбросил маску миролюбия. В Петербурге и Москве с нетерпением ждали победных реляций, а в армиях с нарастающей тревогой следили за бездарным руководством подготовкой к войне и ее ходом со стороны Александра I и его ближайшего окружения. Чем дальше в глубь страны отступали русские армии, тем беспокойнее становился тон переписки. Даже те, кто совсем недавно еще рвались подсчитывать легкие и изобильные трофеи, постепенно начинали осознавать размеры бедствия, надвинувшегося на Россию. Пятого июля цензор Петербургского почтамта И. П. Оденталь в послании к приятелю не сомневался в том, что русские уже гонят и бьют "французишек". Девятнадцатого июля его тон становится значительно сдержаннее, а тридцатого Оденталь уже не видит "конца и меры бедствиям, которые покроют отечество наше".

Мало кто знал тогда о колоссальной разнице сил противоборствующих сторон, о том, что на каждого солдата в войсках Барклая-де-Толли и Багратиона приходилось в начале войны по трое французов, о том, что невыгодное расположение войск перед началом войны исключало для русских возможность наступления. То, что русские армии отходят неделю за неделей, избегая генерального сражения, было непонятным широкой публике. Требовалось какое-то объяснение, и оно было найдено легко - измена. Одни говорили о предательстве еще совсем недавно всесильного М. М. Сперанского но еще больше голосов хулило главнокомандующего Первой Западной армией М. Б. Барклая-де-Толли. Во многих письмах повторяется эта беспочвенная версия то в форме намека, робкого предположения, то уверенно - как установленный и общеизвестныйфакт. Можно сказать, что личная трагедия оклеветанного Барклая стала одной из "сюжетных линий" рассказа в письмах, неразрывно вплелась в "человеческую историю" Отечественной войны.