Виктор Чернов - Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий Страница 10

Тот его без труда добил…

Никто из смертников не удивился этому событию и даже не поинтересовался зайти в камеру, чтобы посмотреть на умирающего товарища. Им, ждавшим с минуты на минуту смерти, было не до этого.

На стене нашей одиночки Пурпле оставил надпись:

— Перерезал себе горло, но не дался живым паразитам. Прощай жена… Но судьба назначила ему другой конец… Он умер все-таки от руки палача.

Часов в 12 ночи в подвал спустился новый комендант Горбатов с палачом Жуковым. Начали вызывать на расстрел по одному человеку, с обычными промежутками в 1–2 минуты…

Одни, торопясь, раздевались. Другие рвали на себе одежду в клочья, не желая оставлять ее палачу.

Когда вызвали известного бандита Игнатова, одетого в хороший френч, брюки галифэ и почти новые сапоги, то ему приказали идти наверх, не раздеваясь… А на другой день палач Жуков был одет франтом.

 Последним вызвали грузина (фамилии его не помню), обвинявшегося в вооруженном ограблении коменданта гор. Москвы.

— За что меня хотят расстрелять… Я не пойду… не пойду… Три надзирателя хотели, было, его потащить силой, но он иступленно отбивался.

Тогда послали за Жуковым, который поджидал в подвале свою последнюю жертву. Он пришел и ударил грузина два раза в бок рукояткой кольта, потом сильным ударом разбил ему голову. Грузин упал без чувств, обливаясь кровью. Тогда двое надзирателей взвалили его на плечи и унесли в подвал. Там Жуков добил его, как и Пурпле, одним выстрелом револьвера…

Через полчаса пришли за вещами расстрелянных, а по шуму автомобиля мы узнали, что их увозят уже в Лефортовский морг.

В этот вечер было расстреляно 23 человека…

С этого времени Жуков с нами уже не разговаривал и делал вид, что не узнает. Он ходил всегда франтом, курил папиросы, уже не одалживал у нас «табачку» и не жаловался больше на свою бедность. Он достиг сытой и богатой жизни своего предшественника и стал таким же, как он, счастливым и довольным своей судьбой.

За конец февраля и март месяц через «Корабль» прошло еще 28 человек, присужденных за бандитизм к расстрелу. Все они были приговорены заочно коллегией М. Ч. К. и о предстоящей смерти узнавали в последний момент. На последних часах их жизни я не буду останавливаться… Но вот два эпизода, относящиеся к апрелю месяцу и рассказанные мне также одним очевидцем.

— В начале апреля к нам были доставлены из Таганской тюрьмы 3 бандита, приговоренные железнодорожным трибуналом к расстрелу за вооруженное ограбление. С момента вынесения приговора прошло 48 часов. Их привезли связанными и сильно избитыми, т. к. они в тюрьме отбивались, догадавшись, что их берут на расстрел.

Здесь их развязали и рассадили по одиночкам. В ожидании палача они записали на стенах свои имена, разговаривали с нами и, раздав несколько мелочей, — кому монету, кому пуговицу, — просили все это вместе с прощальным поклоном доставить родным.

Мой сосед Шелакин, надеясь на освобождение, взялся выполнить все поручения приговоренных, но 14-го мая его самого расстреляли, а письма и вещи попали в М. Ч. К…

В обычный час появился палач. Но добровольно никто не шел.

Тогда их начали поочередно избивать и со связанными руками выносили наверх. Так поступили с первыми двумя. Когда же пришли за третьим молодым (21 г.) бандитом Геоновым, то его нашли повесившимся в своей камере… Гимнастерка и брюки, связанные вместе, послужили ему веревкой, а паровая труба — крюком. Когда это произошло — мы не заметили. Его поспешили вынуть из петли и привести в чувство. Но уже было поздно…

К этому рассказу остается добавить не много.

С каждой минутой, приближавшей осужденного к Смерти, стальное кольцо Неизбежного сжимало его в своих объятиях все страшнее и страшнее.

Быстро, одна за другой, уходили в прошлое все человеческие условности, все маленькие «права» и «гарантии», которыми даже в чекистском подвале пользовался еще четверть часа назад самый последний бандит.

И палач, утром еще приходивший от нечего делать «побеседовать» с осужденными, и следователь Вуль, угощавший их белыми булками и безымянные надзиратели, мирно стоявшие на посту и еще час назад кормившие их обедом и выводившие на «оправку», — все они, словно по команде, превращались в разъяренных зверей, с одной общей мыслью, с одним устремлением: изловчиться и растерзать брошенную им на съедение жертву.

Еще живых и сознающих людей они раздевали и спорили потом об одеждах. Еще живых и инстинктивно сопротивляющихся Смерти они связывали по рукам и ногам, как связывают на бойнях животных, и взваливши на плечи, уносили в подвал к палачу.

Среди всей этой массы безличных участников казни были и такие, как Медведев, которых кровь опьяняла и которые не уступали в зверской жестокости ни Жукову, ни Панкратову…

Были и безразличные службисты, которые участвовали в палаческом деле по «долгу службы» и для которых расстрелы людей были такой же неприятной, но неизбежной повинностью, как война. Но были и другие — отдельные единицы, по темноте и случайности попавшие в чекистский застенок, но сохранившие человеческую совесть и потому не выдержавшие этого потрясающего зрелища предсмертных страданий.

Одного из таких случайных участников террора, ушедшего под каким то предлогом со службы, мне пришлось встретить лично.

36-летний рабочий, столяр по профессии, оторванный от мирного труда европейской войной, он был заброшен шквалом революции в Особый батальон Войск М. Ч. К. и с винтовкой в руках сторожил врагов «рабоче-крестьянского» государства.

Ему тяжело было рассказывать о «Корабле» и расстрелах.

Но из отдельных, случайно сорвавшихся фраз, я узнал о том, как он подводил к роковой двери людей, как убегал от нее, чтобы не слышать криков и стонов, и как вдогонку ему через несколько ужасных мгновений раздавался глухой одинокий выстрел…

— Я был честным солдатом, — сказал он как то. — Я несколько раз ходил на германца в штыковые атаки, был дважды ранен и видел много горя и много крови. Но все это далеко не так страшно, как проклятый подвал на Лубянке.

Если входить со стороны Малой Лубянки, то это будет от ворот первая дверь направо.

В подвале несколько помещений и одно из них приспособлено под застенок. Асфальтовый пол с желобом и стоком для воды. Изрешеченные пулями стены. Тяжелый запах запекшейся крови. И в углу небольшая скамья, где возбужденный палач поджидал свою очередную жертву.

Обычно палач «работал» один. Но бывали случаи, когда его ограниченных сил не хватало, и тогда приходил на помощь какой-нибудь доброволец из надзирателей или красноармейцев Особого батальона. При Панкратове и Жукове эту обязанность выполнял молодой солдат Андрианов.

По выполнении канцелярских формальностей расстрелянных увозят в Лефортовский морг для вскрытия и погребения.

Там завершается круг скитаний уже мертвого тела и бездушная машина Смерти выключает его из своих стальных объятий.

«Революционное правосудие» свершилось.

Но его карающий меч преследует не только прямых врагов большевистского государства. Леденящее дыхание террора настигает и тех, чьи отцы и мужья лежат уже в братских могилах. Потрясенные нависшим несчастьем и ждущие томительными месяцами катастрофы, матери, жены и дети узнают о ней лишь много спустя, по случайным косвенными признаками, и начинают метаться по чекистским застенкам, обезумевшие от горя и неуверенные в том, что все уже кончено…

Мне известен целый ряд случаев, когда М. Ч. К. — для того, чтобы отделаться, — выдавала родным ордера на свидание с теми, кто заведомо для нее находился уже в Лефортовском морге.

Жены и дети приходили с «передачами» в тюрьмы, но, вместо свиданий, им давался стереотипный ответ:

— В нашей тюрьме не значится.

Или загадочное и туманное:

— Уехал с вещами по городу…

Ни официального уведомления о смерти, ни прощального свидания, ни хотя бы мертвого уже тела для бережного семейного погребения…

Террор большевизма безжалостен. Он не знает пощады ни к врагам, ни к детям, оплакивающим своих отцов.

На этом я заканчиваю свои беглые заметки.

Я сознательно посвятил их не тем, кто пал под мечом террора в борьбе за свои политические идеалы, а тем уголовным преступникам и бандитам, кто одинаково неприемлем для всех политических режимов.

Но, может быть, крестный путь именно этих людей с тусклой мыслью и еще непроснувшейся общественной совестью способен сильнее и ярче оттенить безмерное историческое преступление тех, кто именем коммунизма пытается лечить социальные недуги такими методами и кто, создавая новое свободное общество, осуществляет террор, и при том такой террор…