Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова Страница 10

В раскрытое небо врывался холод, и все оно светилось, пронизанное лучами невидимого солнца. Висящий туман скрывал крайние избы. Темная трава вокруг ног была густо усыпана жемчугом.

На место пришли в начале четвертого. Над горизонтом всплыл огромный полудиск солнца. Природа зазеленела, жемчуг пропал, и в тех же местах росинки засверкали глубочайшим бриллиантовым разноцветом.

Сквозь давние разросшиеся лесопосадки блестела река. В великом множестве неподвижно благоухали разнорозовые цветы шиповника. Прошумел первый ветерок. Засеребрились вывернутые листья тополей.

Борис заметил с удивлением, что все разделились и приступили. Маленький веселый Аникин сделал первый проход. Его коса без усилия завидно ровно подрезала валившуюся траву.

«Настя придет», — подумал Борис. Пройдясь следом за Аникиным, выбрал участок с запасом. Медленно приноравливался. На втором проходе пошел бойчее. Когда косил над оврагом, навстречу из травы вытянула черная граненая головка змеи. И тут же отлетела, начисто срезанная.

Подошли двое: длинный худой Егор Палыч с двумя косами на плечах и приземистый, широченный в плечах Жорка Норов.

— Бог в помощь!

Борис кивнул. Он волновался, чувствовал, что за ним наблюдают, и волновался еще больше. Коса несколько раз, задрожав, ковырнула землю.

— Ты на пяточку, на пяточку нажимай, — услышал он ласковый голос Аникина. Оглянулся ответить, но Аникин уже шагал прочь.

Норов не спеша сделал толстую самокрутку, насыпал с ладони крупную махорку и привычно размял ее пальцами.

— Широко захватываешь.

— Плохо?

— Нет, если прокашиваешь, почему же плохо. Хорошо. Кури. Ай ты не курящий?

— Нет, потом…

За последнее время Борис редко видел Норова в бригаде. И не любил, хотя слышал о нем немало любопытных рассказов. Многим не по сердцу приходился жестокий его характер. Говорили, за последний год Норова поджигали дважды, но никто не догадывался, чьих старательных рук это дело. В колхозе Норов работал мало, больше шабашил. Печи клал, избы рубил в дальних деревнях. Жену вовсе в поле не пускал по причине ребятишек, которые, диковатые, в отца, сперва сторонились всех, а подросши, стали гонять сверстников, отчего малолетняя деревня разделилась на два враждующих лагеря.

— Что засмотрелся? — на Бориса уставились маленькие, глубоко запрятанные глаза.

— Так… гадюку убил.

— Водятся они тут.

— Часто жалят?

— Меня, например, ни разу. Давеча Анютка Егорова веревкой у колодца змею засекла. В тридцать третьем, когда голод был, один старик от гадюки помер. Латов Прокопий. Домик его за Аникиным. Может, замечал? Возля колодца. Никто там не живет.

— Почему? — спросил Борис.

— Некому! — весело ответил Норов. — Сын Прокопия погиб, когда японцев били. Внук Ванька служит срочную. Осенью придет. Мать его, Зоя, всегда слаба была. Сына родила богатыря, как будто все силы отдала. Как мужа-то убили, она в ту зиму и померла. А Ванька ейный уже до армии тележную ось одной рукой подымал.

Норов закинул косу на плечо и пошел прочь.

«Не один я в поле кувыркался,Со мною был товарищ мой…» —

услышал Борис.

Неожиданно густым, звучным голосом, в упоении раздирая глотку и ровно махая почти невидимой косой, продвигался Аникин.

— Егор! — через минуту весело кричал он и дожидался.

— Ну? — отвечал наконец хриплым голосом вечно простуженный Егор.

— Кто кого похолит ноне?

— Я тебя!

— Ха-ха-ха-ха! — рассыпался в ответ по полю мелкий дробный смешок.

Прошел час. Борис стал запариваться. Все чаще точил косу, большим усилием воли заставлял себя двигаться вперед.

Коса рвала землю. Мяла траву. Приходилось сбиваться с ритма, на что уходили остатки сил. Борис остановился, смахнул рукавом с бровей нависший пот и запрокинул голову Прямо на него со всех сторон падало густое синее небо. Над деревьями по-прежнему вели свою беззаботную жизнь птицы. Вспомнилось, как думал, поступая в сельский вуз, — кони! степи! воля! Теперь, можно сказать, кони имелись в наличии. Но воли не ощущалось.

Борис оглянулся. Люди притихли. Работа брала свое: «Надо, надо, надо!»

Солнце поднялось высоко. Трава высыхала. Все чаще останавливались косцы. Все чаще визжали камни о железо. «Вот оно, в самом деле, — думал Борис. — Роса долой — коса домой».

Когда наконец поборол усталость и дело пошло бойчее, услышал, к своей великой радости, неунывающий голос Аникина:

— Егор, когда будем курить?

— По мне, в любое время.

Борис не спеша остановился, вытер косу пучком травы. И, так же не спеша, отправился к Аникину. От курева отказался и, заваливших на сырую скошенную траву, с наслаждением вдыхал терпкий аромат высыхающих стеблей. Над головой освежающе шумели деревья. Подумал, что там, вверху, нету такой жары и духоты, как на земле.

— Замучился? — услышал участливый вопрос Аникина и открыл глаза.

— Есть немного.

Аникин тут же забыл о нем. Повели разговор про лесника, который разбился на мотоцикле.

— Это такая штука, — вставил Егор. — Смертолюбивая.

— Да ить можно расшибиться на любом виде транспорта, — поднявшись с колен, заговорил Аникин. — Ежели голову на плечах не иметь. У нас летошный год шофер прямо с грузовиком искупался. Горемыка! А все почему? Молоденький!

Борис улыбался прежде времени, такое удовольствие вызывал в нем Аникин.

В дальних кустах шиповника мелькнуло белое платье. Настя! Поднявшись с колен, Борис напряженно вглядывался. Она! Магнитом его потянуло к этой дивчине. Машинально, продолжая разговор с Аникиным, спросил:

— Где?

— А?.. Искупался? Около монастыря. У Медведевки. Как ехать сюда из города, по правую руку… А ежели отсюда, то по левую.

Борис вспомнил разрушенный монастырь с проломами в кирпичных стенах, без купола и оттого казавшийся обезглавленным.

— Восстанавливать его не собираются?

— Да уж сколько лет. Обещался, говорили, какой-то митрополит ихний, да так, видно, дело и заглохло. Вот при Иване Грозном там, что называется, важные духовники жили. А может, врут?

— Нет, не врут, — вставил Егор Павлович.

— Ну, и что шофер? — спросил Борис.

— Какой?

— Что искупался.

— А, в пруде? под монастырем? Там лягушки все лето не пересыхают. И прямо на пруд дорога спускается. Она, дорога-то, повертывается, как сюда ехать. А он, горемычный, не разглядел. Разогнал на радостях свою технику и прямо в пруд по самую крышку. И не успела вода на крышке сойтиться, как он на этой самой крышке уже сидит, и, пожалуй что, сухой. Вот до чего заставляет человека необходимость.

— Вот и то! Ха-ха-ха-ха!

Аникин смеялся мелким дробным смешком, обнажая источенные частые зубки, и казалось, не было для него большего удовольствия, чем смеяться.

Крепкий, с прокаленным лицом Норов кривил губы в сдержанной усмешке, словно мысли его блуждали где-то далеко.

— Давно женился? — неожиданно спросил он Бориса Чалина, когда возникла пауза и Егор с Аникиным принялись делить оставшийся табак.

Борис удивился, поднял бровь.

— А что?

— Так… — Норов не счел нужным объяснять. Его водянистые глазки с любопытством уставились на Бориса. — Давеча видел твою жену с Фомичом, председательским помощником. Куда-то шли…

— А что ты еще видел? — сузив глаза, спросил Борис.

— Вчерась Фомич все Маруське Алтуховой лазаря пел, когда мы в театр ездили, — по-своему разрядил обстановку Аникин. — Всем колхозом на трех машинах. Туда и обратно.

— Ты с нами, Жорка, в театре не был? Во где посмеяться, — сказал Егор.

— А что смотрели? — поинтересовался Борис.

— «Обвал» какой-то.

— Может, «Обрыв»?

— Точно, «Обрыв». Всем понравилось. Особенно то место, где едят. У меня, ажник, слюна потекла.

— Бабка у них была сильная. Как она отчихвостила энтого генерала!

— А кто у их дверей двое стояли? Контролеры?

— Нет. Это слуги ихние, лакеи. Уборщики.

— Эй… дочка! — радостно засветился Аникин.

Борис не терял ее из вида и заметил, как она шла берегом реки. Появилась для всех внезапно, но не для него. Приблизилась. Борис проворно убрал косу с ее пути. И как не бывало разламывающей усталости.

Пока здоровалась, раскладывала тряпочку на пеньке, подобие скатерти, в душах у мужиков царил праздник. Золотые Настины волосы рассыпались по загорелым плечам и взлетали при каждом движении. Словно для того, чтобы подчеркнуть прелесть фигуры. В ее лице не было и следа той абсолютной, не волнующей правильности, которая принимается за красоту. Но когда она, внутренне преображенная волнением и радостью встречи, смотрела перед собой, лицо ее неуловимо изменялось, светилось радостью, и она становилась удивительно хороша. Борис почувствовал, что для него она переменила обычную свою прическу, и не мог отвести глаз.