Владимир Земцов - 1812 год. Пожар Москвы Страница 10

1-й (1, 3, 4 и 5-я дивизии) и 3-й армейские корпуса устроились в поле по обе стороны от большого тракта. «В 5 часов, — писал командир 18-го линейного полка П. Пельпор, — мы разбили бивак слева от большой дороги из Смоленска в Москву, возле Поклонной горы (mont de Salut)». Хотя солдатам в середине дня было приказано одеть «большую форму», она им так и не понадобилась. «В эту первую ночь никто не покидал лагеря», — вспоминал Пельпор[139].

Пехота Старой гвардии разместилась в Дорогомиловской ямской слободе, «…император расположился в доме в предместье, — записал в свой дневник капитан Л.Ф. Фантэн дез Одоард, командир роты из 2-го полка пеших гренадеров гвардии, — и гвардия разбила свои биваки в близлежащих садах. Это ложе не походило на то, о котором я мечтал в течение всего дня»[140]. Еще менее повезло солдатам дивизии Делаборда из Молодой гвардии. «Наша дивизия провела ночь на открытом воздухе, — пишет П.Ш.А. Бургоэнь, су-лейтенант 5-го полка вольтижеров гвардии, — потому что ей было запрещено, в первый момент, размещаться в домах из- за боязни, что часть наших покинувших строй солдат учинит беспорядки и пожары…» Однако солдаты Делаборда, несмотря на запрет, проникли во все постройки, которые были расположены поблизости; они достали доски, мебель, ковры, и стащили их в свой импровизированный лагерь. В наш лагерь также были присланы из штаба большие еловые ящики; они были пусты, и, как нам сказали, хранились на большой фабрике мыла. Наши солдаты, как обычно, составили груду этих четырехугольных ящиков без крышек в виде четырех каменных стен; открытая сторона этих ящиков была повернута вовнутрь, образуя своего рода шалаш, хотя и без крыши, который мы сконструировали за 10 минут. Этот “шкаф”, похожий на магазин пряностей, был затем заполнен самими солдатами, припасами и провизией разного рода, которую они притащили из ближайших домов. Это изобилие подвигло нас строить расчеты, во многом обманчивые, на предмет тех ресурсов, которые армия сможет получить завтра; но наши иллюзии испарились; огонь все уничтожил…»[141]

Там же, у западных московских пригородов, устроила бивак основная масса гвардейской кавалерии. Только бригада П.Д. Кольбера находилась в тот день вдалеке от Москвы — в дальней экспедиции к юго-западу от города[142].

Часть гвардейской артиллерии 14 сентября была введена в город, вероятно, для поддержки дивизии Роге. «14 сентября в 6 вечера моя батарея была первой, которая отправилась в Москву», — пишет капитан А.О.Ф. Пьон де Лош, командир 3-й роты пешего артиллерийского полка Старой гвардии, которая входила в резервную артиллерию Молодой гвардии[143]. Пьон де Лош дошел с орудиями до «общественной площади», которая была заполнена войсками Роге и, не имея возможности расположить там орудия, встал на площади севернее, «по дороге от Кремля до Петровского замка» (полагаем, что по Тверской улице рядом с домом генерал-губернатора). С одной стороны он видел «променад», с другой — «женский монастырь» (полагаем, что это был Страстной монастырь). Эту площадь французы позже назовут «площадью повешенных»[144]. Пьон де Лош расположил свой орудийный парк в форме каре, орудия поставил на углах, людей и лошадей разместил в центре. Затем отправил своих лейтенантов с несколькими канонирами по окрестным улицам в поисках припасов. Всюду, по его словам, уже царил грабеж и «без сомнения то же самое происходило в остальном городе». «Опасаясь сюрпризов, капитан приказал половине канониров не отлучаться от парка, а остальным тот час же возвращаться, если услышат выстрел»[145].

По всей видимости, майор Ж.Ф. Булар, который командовал артиллерией, приданной 2-й бригаде 3-й гвардейской пехотной дивизии, расположил свои 16 орудий также в Москве — «в западной части города», «на площади возле моста через р. Москву»[146] (думаем, что у Дорогомиловского моста). Полагаем, что в город были введены и некоторые другие подразделения гвардейской артиллерии.

В отличие от Мюрата, который, по-видимому, был совершенно доволен заканчивавшимся днем и в спокойствии отошел ко сну, несколько высших чинов Великой армии были отягчены многочисленными хлопотами. Весь вечер и ночь не покидал седла назначенный комендантом города Дюронель, тщетно пытаясь со своими жандармами навести порядок хотя бы в центре Москвы. Размещал свои войска, отправлял офицеров в разные части города и принимал рапорты Мортье, расположившийся рядом с домом Ростопчина на Лубянке. Деятельно объезжали различные казенные учреждения Москвы Дарю и главный интендант Великой армии М. Дюма.

Что же Наполеон? «Император оставался у моста, — писал Коленкур, — до самой ночи. Его главная квартира была устроена в грязном кабаке (un mauvais cabaret), деревянном строении у въезда в предместье»[147].

Наполеон не спешил спать. Он продолжал получать многочисленные рапорты и размышлять о перспективах заключения мира. Несмотря на сильное потрясение, которое он испытал, узнав об эвакуации из Москвы русских властей, казенных учреждений и почти всех жителей, император не терял надежды на благоприятный для него исход событий, «…нынешнее состояние русской армии, — писал Коленкур, — упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге новость о занятии второй русской столицы, все эти события… должны были, как говорил император, повлечь за собою предложение мира»[148]. «К 11 часам вечера стало известно, что горят Торговые ряды (le Bazar)»[149]. Начинался большой московский пожар.

Медаль «Вступление в Москву. 14 сентября 1812 г.». Мастер Б. Андрие. Париж, 1812 г.

Глава 2. Русские поджигатели и их русские жертвы

2.1 Ф.В.Ростопчин и «дело Верещагина»

Около 10 часов утра 2 сентября[150] 1812 года, в день вступления неприятеля в Москву, возле дворца московского главнокомандующего Ф.В. Ростопчина на Лубянке (ныне ул. Б. Лубянка, 14) разыгралась кровавая трагедия. Ростопчин бросил на растерзание толпе московского простонародья обвиненного в измене Отечеству купеческого сына Михаила Верещагина. Событие это вызывало интерес многих историков, писателей и общественных деятелей. О нем говорили уже тогда, в 1812 г.[151], позже писали историки XIX в. Н.Ф. Дубровин, П.В. Шереметевский, А.Н. Попов и др.[152] Сцену расправы над Верещагиным описал великий русский писатель Л.Н. Толстой в романе «Война и мир». В начале XX в. к теме смерти Верещагина обращались либеральные историки С.П. Мельгунов и А.А. Кизеветтер[153], художники А.Д. Кившенко и К.В. Лебедев… Правда, в советское время это событие обычно удостаивалось только скромного упоминания, возможно в силу того что смерть какого-то купеческого сына, да еще и «не патриота» (!), не могла идти в сравнение с теми жертвами, которые понес народ, охваченный пламенным патриотизмом в борьбе с иноземными захватчиками. Однако к концу XX и началу XXI вв. о смерти Верещагина заговорили вновь. На этот раз инициатива исходила от кругов «охранительно-патриотических». О.Н. Любченко и М.В. Горностаев[154], обратившиеся к личности и деятельности Ростопчина, жизнь которого являлась, по их мнению, великим примером мудрости гражданственного служения Отечеству, не только пытаются снять со своего кумира обвинения историков-либералов в преступлении, но и придать этому событию даже некий героический ореол. В своем повествовании мы не собираемся никого обвинять или оправдывать, не хотим также вступать в полемику с нашими предшественниками (исключение составляют только те сюжеты, где речь идет о подлинности или убедительности самих фактов). Наша задача нам видится в другом: попытаться понять, как эта жертва оказалась связана с тем эпохальным событием, которое принято называть Великим московским пожаром 1812 года.

18 июня 1812 г., во вторник, в восьмом часу вечера из кофейни, что находилась недалеко от Гостиного двора, в доме Плотникова, и которую содержал турок с русским именем Федор Андреев, вышли трое молодых людей: 22-летний купеческий сын Михайло Верещагин, 32-летний отставной чиновник Петр Мешков и некто Андрей Власов, можайский мещанин, не сыгравший в последующей истории какой-либо заметной роли. Все трое были одеты вполне пристойно — в сюртуках фрачного покроя, в круглых шляпах, держались уверенно и свободно.

Верещагин и Мешков только что обсуждали в кофейне, бывшей своего рода общественным клубом для тех москвичей, которые считали себя людьми просвещенными и свободно мыслящими, интригующую бумагу — письмо Наполеона к прусскому королю и речь, произнесенную им же перед князьями Рейнского союза в Дрездене. В этих документах Наполеон возвещал о походе на Россию и заявлял, что не пройдет и шести месяцев, как две северные столицы будут у его ног[155]. Это был, по словам Верещагина, перевод, сделанный им из какой-то гамбургской газеты, которую он читал в почтамте благодаря сыну московского почт-директора. Вполне понятно, что все это было сделано под большим секретом, так как газеты, приходившие ранее из Европы, теперь были большой редкостью. Любые известия, касавшиеся планов Наполеона, который только что, 11 июня, перешел русскую границу, должны были проходить через сито цензуры. Действительно, Верещагин, пришедший в тот день в кофейню, не нашел там, как было раньше, свежих иностранных газет, ни на немецком, ни на французском (эти языки он хорошо знал), ни, тем более, на английском (который знал значительно хуже, но на котором также мог читать) языках. Тогда Верещагин приказал подать себе трубку табаку и начал разговор со своим знакомым Петром Мешковым. Желая удивить старшего приятеля осведомленностью, Михаил отвел его в соседнюю комнату, где никого не было, достал из внутреннего кармана фрака листок бумаги и с него прочел сделанный им в понедельник перевод с одной из гамбургских газет. Мешков был заинтригован и сразу стал просить этот текст дать ему списать. Но Верещагин, справедливо полагая такой оборот дела опасным, вспомнив к тому же о предостережениях отца и мачехи, уже знакомых с этой бумагой, категорически отказался это сделать. Для приличия он отговорился тем, что в кофейном доме не место для списывания. Однако Мешков не отставал. Ему страшно хотелось самому стать обладателем сей заветной бумаги, которая могла придать ему вес в глазах друзей и знакомых. Мешков спросил Верещагина, куда тот собирается идти из кофейни и, узнав, что Михаил должен идти на Кузнецкий мост, к пивным лавочкам, которые содержит отец, дабы выполнить какое-то поручение, предложил идти вместе. Квартира Мешкова была по дороге — у пересечения Кузнецкого моста и Петровки, возле бывшего здесь долгое время Пушечного двора. Пригласив с собой общего знакомого — Андрея Власова, которого, впрочем, они не посвятили в суть только что состоявшегося разговора, молодые люди вышли из кофейни[156].