Геннадий Коваленко - Великий Новгород в иностранных сочинениях. XV — начало XX века Страница 10

Это действо было пародией на дипломатический ритуал, при котором все традиции посольского церемониала были вывернуты наизнанку. Если обычно иностранные послы двигались по городу торжественной процессией, то шведских послов заставили бежать за лошадью. Вместо торжественного обеда и подарков, полагавшихся после приема, их посадили на хлеб и воду и ограбили. Членов посольства подвергали унижениям публично, невзирая на духовный сан посла. Став свидетелями этой расправы, новгородцы должны были понять, что с приходом царя в Новгород мир перевернулся и нигде — ни в церковной, ни в дипломатической сфере привычные нормы и традиции больше не действуют.

Этот спектакль, в котором вынуждены были участвовать члены шведского посольства, был также своего рода «посланием» шведскому королю Юхану III. Жестоким обращением с ними царь хотел напугать короля и подчинить своей воле.

Трагедия Новгорода произвела сильное впечатление на современников. Она была описана в немецкой «Правдивой новой газете». Анонимный автор изданной в 1572 году во Франкфурте-на-Майне брошюры «Истинно правдивое описание некоторых деяний, происшедших и случившихся в России — в Москве, во Пскове, в Новгороде, в Нарве, Ревеле, в Дерпте и других городах…» описал картину опричного террора в Новгороде, дополнив ее описанием расправы над животными: «И какую тиранию великий князь творил над подданными, такую же и над скотом, принадлежавшим им, над лошадьми, быками и коровами. Со спин у них снимали шкуру, драли до мяса, потом забивали дубинами и топорами». Он сообщил и о расправе над членами шведского посольства: «Именно в это время несколько шведских послов прибыли в Новгород. Великий князь велел их раздеть донага и привести к себе». Известия о кровавых события в Новгороде достигли многих европейских столиц, чему немало способствовало польское правительство. Вообще свидетельства иностранцев о новгородском погроме 1570 года стали широко известны в Европе и способствовали формированию негативного образа в восприятии России. Эта тема присутствовала почти во всех иностранных сочинениях о России XVII–XIX веков.

Примечательно, что в изданной в 1770 году в Эдинбурге книге Джона Кука «Путешествия и странствия по Российской империи, Татарии и части Персидского царства» были такие строки: «Говорили, будто его (Новгород. — Г.К.) разрушил Иван Васильевич — тиран — с такой яростью и неслыханной жестокостью, что я не стану ни мучить своего читателя описаниями ужасов, ни способствовать увековечению памяти об этом изверге».

А вот так описал все это А. Дюма, так и не побывавший в Новгороде, но слышавший об опричном погроме во время своей поездки по России в 1858–1859 годах:

Иоанну мерещится, что Новгород, покоренный его дедом, восстал против него. Он занимает город без сопротивления. Он пронзает копьем всех, кто попадается на пути. Сгоняет всех, кто не смог скрыться, в огромный палисад, обнесенный кольями, велит наделать прорубей во льду Волхова, велит привести на реку сотни пленников и натравливает на них медведей, собак и голодных волков, а так как пленники эти не могут выбраться ни на тот, ни на другой берег, где поджидает стража, их или раздирают дикие звери, или несчастные находят погибель на дне реки.

Память об опричном разгроме долго жила в Новгороде, о чем свидетельствовали побывавшие в городе иностранцы в конце XVI–XVII веке. В 1587 году через Новгород проезжали члены датского посольства. Их путь пролегал через разоренные опричниками деревни, и местность вокруг «была так гола, что если бы пристав не распорядился доставкою провизии из других мест, то они умерли бы от голода». В ожидании распоряжений царя послы провели в Новгороде больше месяца. За это время на основании свидетельств «людей, достойных доверия… которые до сих пор живут в Новгороде» они восстановил картину опричного разгрома города.

Лет 8 тому назад, если не ошибаюсь, у князя возникло некое подозрение на своего единоутробного брата в том, что тот, очевидно, задумал ему навредить и строит козни. Было ли это так — знает Бог. Итак, он вызвал его к себе и поднес ему яд. После того, как тот выпил его, он заболел и умер. Затем великий князь отобрал 300 опричников, предоставив им власть над жизнью и смертью людей, а также над всем имуществом, домами и домашним скарбом.

Они обошли по всему пространству между Москвой и Псковом и сровняли с землей великое множество домов; по своему усмотрению убивали мужчин, женщин и детей, грабили купцов, уничтожали рыбные пруды, а рыбу сжигали и вообще все настолько расстроили и разорили, что страшно об этом даже и говорить, а не то что видеть. Поэтому если бы приставы не доставляли нам средств, необходимых для поддержания жизни, которые привозились из других мест, мы все неизбежно погибли бы от голода и лишений. Люди впали в такую нужду, что мы почти нигде, за исключением очень немногих мест, не могли купить даже жалкого яйца.

При этом в то же самое время царь созвал в Новгород большое количество людей, словно намеревался обсудить с ними неотложные дела. Когда они туда прибыли, он приказал всех их согнать на мост недалеко от города — тот, который мы видели каждый день. Собрав их, он велел сбросить их в текущую там реку. Были убиты и задушены многие тысячи людей, которых он подозревал из-за брата, еще раньше устраненного им с помощью яда — подозревал в том, что они якобы были на его стороне. И что более всего удивительно, так это то, что утонуло такое множество людей, что вышеупомянутая река заполнилась трупами сверх всякого человеческого ожидания и была настолько ими запружена, что не могла течь по своему прежнему руслу, но разлилась по зеленеющим лугам и плодородным полям и все затопила своей водой.

Особую достоверность сообщениям о событиях 1570 года придают именно свидетельства очевидцев. Об этом впоследствии писал А. Олеарий:

Датский дворянин Яков (Якоб Ульфельдт — руководитель датского посольства 1578 года к Ивану IV. — Г. К.)… рассказывает, что мертвыми телами многих тысяч жалким образом казненных людей река Волхов так была наполнена, что нарушено было правильное течение ее: она вышла из берегов и должна была разлиться по полям. Так как эти события случились всего за 8 лет до приезда посла, то ему о них могли дать вполне достаточные сведения новгородские жители, у которых он отдыхал более месяца.

Ревностный последователь Лютера, Ульфельдт вступал в религиозные споры с приставами и местными священниками, осуждая их за предрассудки и «идолопоклонство». Нетерпимо и враждебно относясь к православию и русским обычаям, он осудил непристойность скоморохов и даже в водосвятии не увидел ничего, кроме бесстыдства. Его выпады в адрес скоморохов и гудошников следует рассматривать в общем контексте наступления на народную культуру со стороны как православной, так и католической церкви. По морально-этическим представлениям того времени фольклор и скоморошество были на грани непристойности.

В одном из древнейших шведских областных законов — Вестерёталаге есть постановление о бродячих музыкантах, которое фактически ставит их вне закона. Музыканты не имели чести и человеческой неприкосновенности, они относились к категории бездомных нищих, игру и шутки которых слушали, но не испытывали к ним никакого почтения. Если музыканта ударили, то штраф за это платить было не нужно.

Подобно Герберштейну, наиболее яркой страницей в истории Новгорода Ульфельдт считает время независимости, об утрате которой он сожалеет. Описывая его присоединение к Москве как силовую акцию, он первым из иностранцев упоминает о сопровождавшей этот процесс политической борьбе: «Это его (Новгорода. — Г. К.) могущество продолжалось до того дня, когда возникли ненависть и распри между должностными лицами, и дело дошло до того, что они решили обратиться за посредничеством при их раздорах к московиту, который впоследствии, опираясь на наиболее слабую партию, подавил и другую и, овладев городом, сделал себя его господином». В расправе над Владимиром Андреевичем Старицким и опричном разгроме Новгорода он видит звенья одной цепи.

В своем сочинении Ульфельдт пишет о том, что в Новгороде членов посольства разместили в палатах, когда-то принадлежавших убитому брату царя. Датский историк Кнут Расмуссен считает, что речь идет о дяде Ивана IV Андрее Ивановиче Старицком, который в 1537 году поднял мятеж против правительницы Елены Глинской и бежал в Новгород, с которым князья Старицкие традиционно поддерживали дружеские связи. Он надеялся найти там сторонников, однако новгородцы не поддержали его, и он с повинной явился в Москву, был схвачен и брошен в тюрьму, где вскоре умер. По мнению же Ю.Н. Щербачева, речь идет о двоюродном брате Ивана IV Владимире Андреевиче Старицком, схваченном по подозрению в измене в 1569 году и отравленном вместе с женой и детьми. Ульфельдт ошибочно считает его новгородским князем и относит расправу над ним и новгородский погром к «последствиям одной и той же вспышки Иоаннова гнева».