Андерс Стриннгольм - Походы викингов Страница 104

Когда ярл возвратился, Вигдис подошла к нему и сказала: «У меня есть новость, которая касается нас обоих». — «Не кончина ли сына Йокуля?» — спросил ярл. «Так», — ответила она «Он умер не от болезни?» — «Ты угадал, — ответила Вигдис. — Он убит и много мужества обнаружил в последние минуты. Он пощадил жизнь своего убийцы и послал его сюда, в наши руки, с своим кольцом и желанием, чтобы ты оставил посла в безопасности и простил ему преступление, как оно ни велико, Может быть, этот человек будет подпорой твоей старости, если примешь его в родство и выдашь за него дочь нашу, Тордис; а это последняя воля Йокуля, который надеялся, что ты не отвергнешь его предсмертной просьбы. Как верно этот человек держит данное слово, можешь видеть из того, что он от родного очага отправился во власть врагов. Вот кольцо, присланное Йокулем». И с этими словами она подала ярлу кольцо.

Ярл, глубоко вздохнувши, сказал: «Твоя речь длинна и дерзка; ты хочешь, чтобы я оказал честь убийце моего сына, заслужившему скорее смерть, нежели дружеский дар!» — «Надобно принять в уважение два обстоятельства, — продолжала Вигдис, — во-первых, желание Йокуля и доказанную верность этого человека, потом твою дряхлую старость: тебе необходим помощник, а он на то очень способен. Если Йокуль оставил ему жизнь, хоть и мог бы убить его, если поступок этого человека счастливо сошел ему с рук, то для нас великая победа, когда мы, подобно умершему сыну, помилуем нашего ужасного злодея; в противном случае стыд нам, если сделаем зло тому, кто добровольно отдался в наши руки». — «Ты усердно защищаешь его, — продолжал ярл, — замечаю, что он тебе понравился; хочу и я взглянуть на него, чтобы узнать, обещает ли его наружность что-нибудь доброе; многое зависит от того, как он покажется мне».

Торстейн был введен и представлен ярлу. «Мое дело, — сказал он, — совершенно в ваших руках: вы знаете, зачем я пришел сюда; прошу у вас мира, но не боюсь, на что бы вы против меня ни решились; впрочем, вожди обыкновенно дарят жизнь тем, кто отдается во власть их». — «Ты мне нравишься, — отвечал ярл. — Оставляю тебе жизнь и, в наказание за убийство моего сына, ты заступишь на его место, если останешься у меня, потому что наружность твоя много обещает, да притом и неблагородно нападать на того, кто сам отдался в наши руки». — «Благодарю вас, — отвечал Торстейн, — и обещаю оставаться с вами, пока вы живы; но когда вас не будет, едва ли ваши люди вверят мне должность вождя, да и кроме того, каждый идет своей дорогой». Ярл согласился с ним; по его смерти Торстейн воротился в свою вотчину, в Раумсдаль, в Норвегии.[412] Тот же Торстейн, уже в глубокой старости, предчувствуя близкий конец, прекрасно сказал своему сыну, Ингемунду: «Всего больше меня радует то, что я никогда в моей жизни никому не сделал несправедливости».

Ингемунд, по смерти отца, приехал в Исландию, где сделался весьма значительным человеком. В его старости пришел к нему старый друг его, Сэмунд, и сказал: «Меня навестил человек, о котором идет молва, что он зол и что трудно ужиться с ним; но он мне родня, его зовут Гроллейф; я просил бы тебя принять его с матерью к себе и дать им приют». — «О6 этих людях, — отвечал Ингемунд, — точно идет дурная молва, а потому мне не хотелось бы принимать их; но чтобы не оскорбить тебя отказом, я как-нибудь приноровлювлюсь к ним, хоть и не предвижу ничего доброго, потому что сыновья мои никому уступать не любят».

Гроллейф был человек упрямый и беспокойный; несколько лет спустя Ингемунд принужден был удалить его из дома и отвел ему в жилище другой. Однажды между сыновьями Ингемунда и Гроллейфа завязалась ссора на рыбной ловле; старый Ингемунд, в сопровождении одного раба, поехал разнять их; но, когда спускался с пригорка к реке, Гроллейф бросил в него копьем и ранил его. Старик не обнаружил боли; когда же сыновья разошлись, он поехал домой и сказал рабу его провожавшему: «Ты долго и верно служил мне, исполни же мое приказание; поди к Гроллейфу и скажи ему, что мои сыновья, как я надеюсь, еще до рассвета потребуют у него крови отца, так я советую ему сейчас же скрыться; его смерть не отмстит за меня, а долг велит мне защищать того, кому я дал приют в своем доме». Вошедши с помощью раба в комнату, он сел в свои кресла, запретив подавать огонь до возвращения сыновей. Когда они пришли и осветили комнату, то увидели, что старик сидел мертвый с копьем в теле. Йокуль, один из сыновей, смелый и вспыльчивый, сказал: «Это ужасно, что такой честный человек погиб от руки такого негодяя. Сейчас же пойдем и убьем Гроллейфа!» — «Ты слишком мало знаешь доброе сердце нашего отца, — отвечал другой сын, умный и кроткий Торстейн, — если не подумал, что он постарался спасти своего убийцу. Надобно поступить не горячась, а подумавши. Пусть будет нашим утешением, что у нас был отец, нисколько не похожий на Гроллеифа, за что Создавший солнце не лишит его небесных наслаждений».

Такое же благородство духа показал и Аскель Годи. В одной битве он предостерег неприятельского вождя не слишком вдаваться в опасность. Но как этот не послушался и был убит, то один из близких родных его искал случая отомстить. В то время, как Аскель ехал в санях позади своих, он нанес ему смертельный удар. Старый Аскель не сказал никому, что ранен, до тех пор пока не скрылся убийца, потом убеждал детей не мстить за него.

Такое благородство души в то время, когда месть, общему мнению, считалась необходимой, доказывает, скандинавы уважали добродетель и сочувствовали всему прекрасному и благородному в жизни. Когда святые требования кровной мести и сильный гнев не делали их страшными, они были честны, благородны, человечны. Встречались люди, так хорошо владевшие собой, что никогда не увлекались гневом на какое-нибудь необдуманное дело. «Харальд Харфагр, — рассказывает его сага, — в минуты раздражения старался успокоиться сначала и потом уже хладнокровно обсуживал дело». Так поступил и Эйнар Тамбакельфер, когда Халльдор Сноррасон убил его родственник Кале: «Я последую, — говорил он, — разумному совету его названого сына, Магнуса Олафсона, и дам пройти гневу. Когда гнев пройдет, в спокойном духе часто находим, что следовало бы поступить не так, как поступили».

Рассудок и осмотрительность в словах и поступках особливо требовались от всех достойных и значительных людей.

«Большой недостаток, — говорили, — для человека, если нет у него рассудительности». Верили, что мудрому удастся все, потому что он рассматривает всякий предмет по его природным качествам, рассуждает и находит легко, кик следует поступить. «Ты очень счастлив, — говорит Олаф Дигре Сигвату-скальду, — и немудрено: счастье — спутник мудрости; странно только вот что: безрассудные предприятия нередко удаются».

Доброе имя и слава было целью всей жизни норманна. Еще нынче возбуждает участие прекрасная поговорка в Речах Высокого: «Знаю одно, что вечно бессмертно: умершая слава». Эта мысль была путеводительницей скандинавов во всяких предприятиях. Не столько боялись смерти, сколько названия нидинг, трус, клятвопреступник. Нарушение обетов верности считалось гнусным; по тогдашнему мнению, страшное возмездие постигало за лицемерную клятву: «Ложно не клянись; страшны оковы для вероломных: эти люди очень несчастны.»

Обман был неслыханным преступлением; говорить ложь считалось недостойным делом для свободного человека; лжеца ожидала такая же казнь, как и клятвопреступника: «Какое бывает наказание людям, когда они обманывают друг друга? Жестокие казни посылаются им в мелких водах Вадгельмира: они нескончаемы для обманщика». Норманны были так уверены в неизбежности наказания за вероломные, низкие поступки, что превратности судьбы и бедственная кончина злодеев считались посещением богов-мстителей. «С ним случилось то же, — говорили о сильном Хаконе, ярле из Норвегии, — что случается и со многими. Когда настал час казни, избежать его трудно»; или: «Злым замыслам злой и конец». Залог святости обещаний и договоров не требовали ничего другого, кроме рукобитья и честного слова, которого нарушение навлекало величайший позор на виновного.

Обхождение было открытым и прямодушным; притом соблюдали приличие и вежливость, которая состояла не в кудреватых словах без смысла и не в пустой лести, а в строгом достоинстве и взаимном уважении. Насмешка над незнакомым считалась постыдным делом, за которое тролль отрывает язык.[413] Находили также дурным раздражать вспыльчивых; в числе многих житейских правил, заключавшихся в пословицах, было следующее: «Кто поумнее, тот и уступит»

В сагах также встречаются прекрасные доказательства того, что норманны, на себе изведавшие невзгоды и счастье, горе и радости, имели уважение к чужим несчастьям и печалям, Халльфред Вандрадаскалъд и Грис, знатный человек, оба исландцы, вызвали друг друга на поединок. Между тем Халльфред получил известие о гибели Олафа Трюггвансона; это до того поразило его, что он в сильном горе бросился на постель и не хотел идти на поединок. Люди Гриса говорили, что это покроет стыдом Халльфреда. «Нет, — отвечал соперник его, — не в такой милости, как Халльфред у короля Олафа, был я у короля в Миклагарде (Греции). Но его падение казалось мне важным событием: только тот, кто сам лишился государя, понимает голос горячей привязанности к нему. Теперь я считаю за лучшее не cражаться с Халльфредом и согласен отдать наше дело на решение Торкеля». Считалось неприличным заводить речь с кем-нибудь о его несчастьях и пробуждать в нем печальные воспоминания; лучше хотели подать ему руку помощи, потому что, по понятиям скандинавов, кто pacспрашивает несчастного о его бедах, обязан и пособить ему. В священную обязанность также вменяли себе поднимать на полях неизвестных умерших, какой бы смертью они не умерли.