Анатолий Манаков - Тринадцатый знак Страница 11

Благодарение судьбе у меня в кабинете стоит камин. Охваченное пламенем дерево чудесно действует на воображение, будит мысль. В этом, видимо, и заключается тайна похищенного у богов огня. Древние арийцы почитали его разумной стихией, которая исправляет ошибки, создает гармонию жизни.

Я вообще склонен к фетишизму, благоговею перед амулетами. Мой кабинет заполнен ими, магической силой их цвета, числа, звука, образа. Идеальная же обстановка для меня - это тишина, уединение. Скажем, так: еще и не слишком дорогостоящие удовольствия. Остальное ни к чему, кроме бумаги, табака, еды и немного виски.

У меня своя творческая "кухня". Пишу сначала на листе бумаги золотым пером авторучки "Монблан" и, когда довожу оригинал до кондиции, сажусь за компьютер. Редактирую текст и на вышедшем из принтера листе делаю последние исправления. Если вижу, сего-дня ничего не получается, иду спать или гулять. И утром снова за работу. Просыпаюсь в семь, пишу дневную норму, вечером редактирую, зачитываю текст вслух. Создание книги напоминает строительство дома: чем выше он поднимается, тем уютнее чувствуешь в нем себя.

Человек за письменным столом... Иногда, отчаявшись, он перебирает в памяти все известные ему слова в поисках одного-единственного, нужного. Бывает, за неделю из-под пера появится всего две страницы, и это стоит дьявольских усилий, головной боли, расстройства желудка, бессонницы. Больше всего боишься за- тертых фраз-клише, готовых на все случаи жизни тривиальных мыслей, банальности изложения. С персонажами книг у него нет желания разыгрывать законченных сценариев и устанавливать какие-то "правила игры". Пусть все идет без принуждения. Не признает он и гениев "всех времен и народов", никаких вершин пирамид, знает, что любой может открыть в себе способности к творчеству, стать мастером своего дела. Другой его удел быть свидетелем трагического парадокса бытия: упиваясь сознанием собственного величия (да, бывает и такое!), чувствовать полную беспомощность изменить природу человеческую.

Есть вещи, которые принадлежат иному порядку, иной реальности, их невозможно свести к тому, что они формально представляют собой. К явлениям подобного рода относится и литературное творчество.

Каждому свой рай - с книгами или без книг. Для меня жизнь без извлечения смысла из окружающего будет неинтересна и в загробном мире. Даже во сне мне являются вечные истины, а в человеке я ощущаю заблудшую микрочастицу, которая потеряла всякую надежду увидеть свет и выбраться из запутанных лабиринтов. С чего начинается история любой страны, как ни с сердца каждого ее жителя?..

Мне, обреченному на труд в одиночестве, невозможно без одержимости. Постоянно прислушиваюсь в тишине к найденным словам, ищу в повествовании свою внутреннюю мелодию, музыку и звучание. Улавливая звуки слов, придаю ритм эпизодам, обнаруживаю фразы, вроде бы, по смыслу и лишние, но нужные для сохранения этой мелодии. Скрипка, на которой я время от времени играю, во многом способствует размышлению. Люблю Брукнера, но больше Шумана, способного выразить в звуке трагическое одиночество. "Фантастическая симфония" Берлиоза для меня - образец романтической повести в симфонической форме...

И вот садишься писать. Вроде бы, все идет хорошо, как нежданно начинает одолевать меланхолия. Перед тобой предстает Вселенная, ты чувствуешь себя песчинкой в океане, теряешь уверенность в себе, беспокоишься за безопасность своего прибежища в непредсказуемом, беспредельном пространстве. Да и как не впасть в меланхолию, если на глазах рушатся утопии и связанные с ними идеалы. Конечно, понимаешь - глупо путать утопии с идеалами и жалеть об ушедших иллюзиях, нужно пытаться сохранить идеалы, даже если это и кажется иногда не совсем разумным.

Вслед за нелегкими переживаниями приходит и вдохновение. Мысли вдруг концентрируются, рождается прозрение, ощущаешь, как возникают новые идеи и образы. Переносишь все это на бумагу, при этом возникают какие-то ассоциации, иные, прежние улетучиваются, словно утренняя дымка. Текст как бы сам начинает говорить. И звучит музыка, выстраиваются слова, рождая долгожданную мелодию.

В последнее время думами людей завладевают ученые, своими идеями и открытиями переворачивая все с ног на голову. Под их влиянием и я принялся за создание уже не романов, а чего-то напоминающего исследование в области духовной. Диалоги теряют притягательность, их место занимают более динамичные и экспрессивные монологи. Конец века мне видится в сокрушительных переломах жизни людей и наций, взрывах религиозного фанатизма, терроризма и все более массовых беспорядках - следствие несправедливого социального устройства. Современность писателя, на мой взгляд, заключается сегодня в его способности раскрыть правду происходящего, не бытовую, а психологическую. Ускоряющийся темп перемен лишает человека возможности даже спокойно прочитать какую-то серьезную книгу: он чувствует неопределенность не только перед угрозой ядерной и экологической катастроф, но и перед массовым наплывом населения "третьего мира" в богатые страны Запада, отчуждения человека от самого себя, от природы и Всевышнего. Ему требуется нечто, заставляющее пересмотреть собственные взгляды на сложившийся ныне порядок вещей.

Признаюсь, с возрастом все меньше понимаю происходящее даже с помощью классической логики, но это почему-то не вселяет в меня отчаяния. В моем сознании текущие события резко не отличаются друг от друга, меняются лишь их сценарии и декорации. Жизнь хаотична, нам остается только уважительно относиться к господству беспорядка и согласиться, что мы живем в мире, где ценности добра существуют не сами по себе, а как отрицающие "ценности" зла. Поэтому-то я и считаю жанр "исследование - поиск" наиболее отвечающим потребностям нашего времени жанром: в нем сочетаются разные элементы сквозного действия, допустимы соединения элементов романа, трактата, очерка, драмы, мемуаров, смещение ритмов и стилей.

У литературы, думается, есть свои преимущества перед философией образы в ней богаче высказанной мысли. И в духовной жизни общества, полагаю, писатель авторитетнее крупного философа, ибо обращается одновременно и к чувствам и к разуму людей.

Зигмунд Фрейд признавал за настоящим писателем психоаналитические способности и нередко черпал материал для своих изысканий из литературных произведений, где видел две ипостаси содержания - очевидное, лежащее на поверхности, и более глубинное, воспринимаемое посредством психоанализа. В начале века уже известный в ту пору ученый из Вены направил письмо писателю Артуру Шницлеру, в котором отмечал совпадение их взглядов на некоторые проблемы психологии и эротики, не скрывая удивления по поводу того, как литератору удалось прийти к знаниям, ставшим достоянием психиатра благодаря кропотливым исследованиям. Позднее Фрейд исповедовался Шницлеру, объясняя, почему не хотел встречи с ним: из страха увидеть своего "двойника", который достиг того же, чего и он сам, но исключительно с помощью интуиции и тончайшей чувствительности.

Как тут не вспомнить и Фолкнера. Он сравнивал истину, открыть которую стремится писатель, с длинной четкой прямой; по одну ее сторону - черное пространство, а по другую - белое. Однако в наше время, кажется, эта прямая превратилась в угол или точку зрения, не имеющую ничего общего не только с истиной, но даже с простым жизненным фактом. Истина стала зависимой от умения сбить с толку. Возможно, поэтому интрига мысли в моей книге меня привлекает больше событийной, сильнее притягивают новое восприятие человеческих отношений, глубина духовного мира людей. А какое иное чувство может быть радостнее ощущения разгаданной тайны! Творческий процесс я сравниваю с чувственной, ненасытной, ошалело страстной любовью.

Есть, полагаю, два рода писательского труда, и между ними - бездна: естественный, от Бога, когда автор стремится уяснить свои собственные мысли и сделать их понятными для читателя, и неестественный, как бы от дьявола, когда не волнует истина, ибо тут важнее "трюкачить" словами, выставляя себя носителем идей для избранных и ссылаясь на противоречивость, абсурдность самой жизни. Да, жизнь во многом абсурдна, что заставляет и меня создавать микромодели всеобщего хаоса, чередовать реалистический стиль с сюрреалистическим пародированием кошмаров вселенского балагана. Мне хочется осмыслить происходящее, и я стараюсь быть верен реальности.

Любой известный литератор, дабы не прослыть дилетантом, должен хоть что-то написать о России, составить ее очередной гороскоп. Не отваживаясь браться за эту задачу, скажу лишь: русским всегда тесно в рамках устоявшегося порядка, хочется воспарить в небеса со своими мечтами, переустроить все мироздание - и сразу. Они склонны либо к идеализации народа, либо к ниспровержению его в бездны зла и порока. Думается, однако, что народ в действительности всегда был и жертвой зла и его опорой. В чем, как не в этом, разгадка феномена Сталина. Он и люди его окружения обращались не к низменному в человеческой натуре, а к идеалам революции, принципам справедливости, и народ благословлял этих деятелей, не ведая, что они одержимы жаждой власти. Да, у Сталина были свои заслуги, но он страдал одним весьма существенным недостатком - был палачом, для которого жизнь человека ничего не стоила.