Неизвестен Автор - Севастополь (сборник) Страница 112

Тихо здесь. Внизу зияют развалины Корабельной стороны и Павловского мыска. Вдали чернеют пустые глазницы амбразур Константиновского форта, а южнее раздетый сферический шар Панорамы. И только гладь Южной бухты, отполированная солнцем, сияет вечной жизнью.

Глядя на руины, на дым, который плыл черным облаком над городом, я вспомнил Севастополь июня 1942 года. На улице Ленина лежал тогда разбитый бомбой старый каштан. Он был похож на тяжело раненого. Но листья на его беспомощно опущенных ветках зеленели — могучий корень давал им животворящие соки. Сейчас Севастополь напоминает тот разбитый каштан. Невольно думаешь, что и у него есть свой бессмертный источник силы, что и он подымется скоро и зацветет. Придут сюда дети, братья героев Малахова кургана, тридцатой батареи, дзота № 11, Суздальской горки, придет доблестная Черноморская эскадра, и снова бухты огласятся свистом боцманских дудок, гулким боем склянок и звуками сирен. Город — будет!..

Наконец в последний раз вздрогнула от взрывов земля Севастополя, и сразу стихло все кругом. Только лязг гусениц покидающих город танков гулко разносится над бухтой. У мыса Херсонес — крайней точки Крымского полуострова — фашисты капитулировали.

Сталинградская кампания закончилась зимой, и снег многое скрыл от глаз. Разгром немцев в Крыму начался весной, а закончился в разгар ее. Лишь пыль слегка «состарила» своим седым налетом свежую картину битвы.

Я попал на Херсонес сразу же после того, как остатки разгромленных немецких войск выкинули белый флаг.

Гитлеровцы стянули на узкий плацдарм тысячи орудий, пулеметов, минометов. Сюда же отошли танки, самоходная артиллерия и свыше пятидесяти тысяч солдат. Мне думается, немцы радовались, когда их вышибли из Севастополя. Здесь была какая-то надежда уйти морем.

Уже от Стрелецкой бухты почти невозможно было ехать. Я оставил машину и пошел пешком. По пыльным дорогам навстречу нам уныло брели тысячные колонны пленных.

Под берегом на легком прибое качался чужой транспорт. "Не слышно на нем капитана, не видно матросов на нем".

Из Казачьей бухты тянул запах гари. Горели баржи и корабли, которым так и не удалось в это утро уйти к Констанце. На поле валялись бумага, рюкзаки, ящики, шинели, банки, одеяла, винтовки, автоматы, гранаты, письма, ордена, зубные щетки, пояса, каски, мины, патроны. Все это было занесено сюда солдатами 17-й армии и теперь брошено в панике. Под высоким обрывистым берегом Херсонеса на камнях лежали тысячи трупов фашистских «завоевателей».

Я нагнал матроса-разведчика Ведерникова. Он первым ворвался в Севастополь и теперь шел до берега «Херсонца», шагая через трупы оккупантов, обходя горящие машины и разбитые пушки. Мы вышли к берегу. Ведерников снял с плеча автомат и выпустил длинную очередь. Это был салют матроса.

На крымской земле не было больше вооруженных немцев.

Пасмурный с утра день разыгрался. Над нами сияло жаркое солнце юга. А впереди, раскинувшееся до самого горизонта, лениво плескалось слегка ворчливое и усталое море. Далеко-далеко чернели крохотные точки. Это шли в Севастополь лихие катера Черноморского флота…

На улице Ленина в домике, пощаженном войной, разместились прибывшие вместе с войсками группы партийных и советских работников Севастополя.

Ни стула, ни стола, ни гвоздя. Работники горкома партии сидели друг против друга на вещевых мешках и обсуждали план развертывания жизни в освобожденном городе. Положение было чрезвычайное: требовалось немедленно очистить город от трупов и улицы от завалов, дать воду, электроэнергию, открыть баню, пустить пекарню, развернуть торговлю и общественное питание. С чего начинать?

В Севастополе не было ни света, ни воды. По улицам двигались непрерывным потоком войска. В знойном воздухе дружной весны к небу тянулись дым и пыль. Усталых бойцов томила жажда. Неистовствовали от отсутствия воды кони.

И вот на улицах появились бочки, корыта, ведра с студеной ключевой водой. Солдаты умывались, пили сладкую воду, наполняли фляжки. Лошади с присвистом высасывали влагу из корыт. Во дворах кипели чаны, билась мыльная пена в тазах, солдаты мылись в импровизированных банях, их белье тут же стиралось и сушилось.

С первого дня освобождения на улицах города трудились сотни женщин (мужчин в Севастополе почти не было: многих угнали гитлеровцы, другие вступили в Советскую Армию сразу же по ее приходе).

Без машин, а лишь лопатами да кирками, а то и просто руками, они расчищали улицы, убирали трупы, освобождали от грязи и мусора случайно уцелевшие дома. Они работали так, как будто силы их никогда не могли иссякнуть.

Нужно было видеть и знать положение Севастополя, каким его оставили оккупанты, чтобы понять, какое чудо сотворили севастопольские женщины!

Вот краткая хроника этих дней:

Оккупанты разрушили все предприятия города, но уже 10 мая вышел первый номер газеты "Слава Севастополя". Хлебозавод к 17 часам выдал первый хлеб, а в 18 часов севастопольцы услышали голос Москвы.

10 мая почта вручила жителям Севастополя 3.500 писем.

12 мая начала работать баня. 14-го закончена расчистка улиц. В подвале на улице Ленина был показан фильм "Два бойца".

16-го по водопроводным трубам побежала вода.

19 мая загорелся электрический свет.

Все это было сделано севастопольскими женщинами и старыми отставными матросами — внуками и правнуками нахимовских героев.

Они умели отстаивать город от нашествия врага. Они проявили мастерство и в возрождении жизни в нем.

Севастополь — любовь и гордость нашей страны. Его слава не померкнет в веках.

Александр Жаров

Все было в городе мертво —Дома, и улицы, и пристань…С холма глядел каштан ветвистыйС глубокой грустью на него.

Вечерняя сгустилась тень.Развалины — над грудой груда.А между ними, словно чудо,Цвела спасенная сирень…

Воспрянут, будут жить сады.Ряды домов воскреснут тоже!Сирень вскипающая схожаС голубизной морской воды…

Вставай, творящий чудеса!Кипи неистощимой силой,Мой Севастополь, город милый,Отчизны вечная краса!

Семен Кирсанов

Оживай, Севастополь

Наша песня вошла в Севастополь!За холмом орудийный раскат,воздух города пылен и тепел,круговая дорога под скат…

Мы въезжаем по узким и теснымпереулкам приморской земли,ждут пути над обрывом отвеснымполковые обозы в пыли.

Лом войны завалил мостовые,пыль лежит, как столетняя быль,и спокойно везут ездовыена усах эту вечную пыль.

Мертвый немец на пыльной дороге,вплющен в землю и цвета земли…И колеса, копыта и ногиравнодушно по трупу прошли.

Мы врагов под ногами не видим,Это стоптанный прах мостовых.Видим стены и вновь ненавидимненавистников наших живых.

Видим раны от мин и орудий,видим зданий безжизненный ряд,стены эти, как люди и судьи,тишиной о враге говорят.

Воскресай, оживай, Севастополь!Люди вытравят плена следы!Ленин станет на бронзовом цоколе,зацветут золотые сады!

Детвора зашумит под колонной,кораблями заполнится даль.Словно солнце на ленте зеленойсын отцовскую тронет медаль!

Мы пришли не с пустыми рукамина вершины заветных высот,белый мрамор и розовый каменьвся Россия сюда принесет.

Все спокойнее волны залива,в город входит волна синевы.И за эхом последнего взрываК нам доносится слово Москвы!

П. Павленко

Город — памятник (отрывок из романа «Счастье»)

На рассвете он подсел в автобус к иностранным корреспондентам. Погода была на редкость хороша. Предгорье, круто сбегающее к морю, поблескивало сильной сочной росой. Она стекала косичками с обнаженных скал, как дождь, украдкой проползший по земле, вместо того чтобы упасть сверху. Нежный и грустный запах зимы, запах морского камня и отсыревших, но еще не совсем гнилых листьев очень съедобный запах, что-то вроде опары — веял в воздухе, не соединяясь с запахом близкого моря. В полдень горячие камни и глинобитные стены домиков тоже некстати пахнули горячим хлебом.

Автобус промчался мимо одинокой могилы у края шоссе; рядом торчали остатки английского танка. Ужасно горели эти проклятые танки. Чуть что — они как свеча. Этот, должно быть, из бригады Черных. Она проходила именно здесь. Сибиряки, они впервые видели черноморскую весну и самый радостный, самый торжественный ее месяц — май. Это было в самом начале его, когда деревья расцвели, не успев зазеленеть. Длинные ветви иудина дерева покрылись мелкими, частыми цветами и торчали, как гигантские фиолетовые кораллы. Розово, точно освещенные изнутри, светились персиковые и миндальные деревья. Красным и розовым, реже синим, горели трещины скал, набитые узенькими кривульками цветов. Танки мчались, замаскированные сверху цветущими сливами и миндалем, будто клочки садов, а из смотровых щелей торчали букетики горных тюльпанов. Когда хоронили погибших, за цветами далеко ходить не приходилось. Многие так и погибали с цветами в руках.