Шломо Занд - Кто и как изобрел Страну Израиля Страница 12

Термин «Эрец Исраэль» укоренился в иудейском «культурном пространстве» приблизительно тогда же (когда, по ранним предположениям, могло быть написано Евангелие от Матфея) — через некоторое время после разрушения Второго храма, когда еврейский монотеизм, ослабленный тремя неудачными антиязыческими восстаниями, начал отступать на всей территории Средиземноморья. Лишь после того, как во II веке н. э. Иудея по воле римских властей превратилась в Палестину и значимая часть ее населения стала постепенно принимать христианство, мы начинаем находить в Мишне и Талмуде[81] осторожные обращения к термину «Эрец Исраэль». Возможно также, что этот термин обязан своим происхождением глубоким опасениям, связанным с укреплением позиций иудейских центров в Вавилонии и переселением туда все большего числа образованных жителей Иудеи.

Так или иначе, христианский и раввинистический варианты термина «Эрец Исраэль», как уже отмечалось выше, также не совпадают по смыслу с содержанием, присвоенным этому словосочетанию в эпоху национального строительства. Точно так же древние и средневековые понятия «народ Израиля», «избранный народ», «христианский народ» или «божий народ» радикально отличаются по смыслу от поздних интерпретаций этих терминов, адресующихся к современным представлениям о народах. Поэтому ветхозаветная «Обетованная земля», равно как и «Святая земля» иудейской и христианской традиций, имеет очень мало сходства с сионистской «родиной». Обещанная богом страна включала, как известно, добрую половину Ближнего Востока и простиралась, в некоторых прочтениях топонимов, «от Нила до Евфрата». Религиозное (разработанное в Талмуде) определение Эрец Исраэль относилось к гораздо меньшей, вдобавок не вполне связной «территории исполнения заповедей»[82], разделенной на галахически неравноценные части[83] в соответствии с уровнем их святости. Ее границы никогда не воспринимались многовековой, весьма разнообразной еврейской культурой как политические или государственные.

Лишь в начале XX века, после длительного пребывания в протестантском плавильном котле, теологический термин «Эрец Исраэль» был окончательно вытеснен отполированным до блеска четким геонациональным термином. Поселенческое сионистское движение использовало традиционный раввинистический термин отчасти для того, чтобы заменить им общепринятый топоним «Палестина», которым пользовались не только все без исключения европейцы, но и лидеры сионизма первого поколения. Оно превратило этот термин в исключительное именование региона на языке новых поселенцев[84].

Успешная языковая инженерия, ставшая естественной частью строительства коллективной этноцентристской памяти и включавшая на более позднем этапе ивритизацию топонимов (названий провинций, деревень, кварталов, улиц, гор, долин и рек), сделала возможным поразительный ментальный «прыжок» через многовековые нееврейские периоды в жизни страны[85]. Для нас, впрочем, существенно важнее другое: переименование страны ради утверждения права владения, выдавившее за легитимные рамки подавляющее большинство ее населения или просто игнорировавшее его существование, чрезвычайно облегчило переведение этого населения в разряд «случайных жильцов», временных обитателей страны, занимающих землю, которая им не принадлежит. Использование термина «Эрец Исраэль» способствовало внедрению популярного метаобраза «пустой страны» — «страны без народа», которая изначально, во все времена предназначалась для «народа без страны». Расшифровка этого центрального, несомненно, лживого образа, источником которого было, как ни странно, евангелистское христианство, позволит нам гораздо лучше понять как природу возникновения проблемы арабских беженцев в ходе войны 1948 года, так и возобновление колонизационного предприятия после войны 1967 года.

Центральной задачей данного сочинения является деконструкция тезиса об «историческом праве» и национального нарратива, ему сопутствующего; их единственное назначение — найти моральное оправдание экспроприации территориального пространства. Таким образом, эта книга является инструментом критики официальной, порожденной истеблишментом историографии; по ходу дела она отслеживает ход и характеристики важнейшей парадигматической революции, произведенной сионистским движением в слабеющем иудаизме. Восстание еврейского национализма против иудейской веры с самого начала шло бок о бок с постоянной, усиливавшейся с годами инструментализацией словаря, системы ценностей, символов, праздников и обрядов последней. Секулярному сионизму уже на раннем этапе его колониального предприятия потребовались религиозные одежды — как для укрепления и охраны «этнических границ», так и для определения и формализации границ «земли праотцев». В ходе территориальной экспансии и с утратой социалистических национальных идеалов эти «одежды» стали еще более важными, даже жизненно необходимыми. Нужда в них укрепила к концу XX века позиции этнорелигиозных течений как в общественной жизни, так и в политической системе и в военном аппарате.

Впрочем, эти поздние явления не должны вводить нас в заблуждение. Именно «национализация» бога (а вовсе не его смерть) сдернула с земли священный ореол и превратила ее в секулярную почву, на которой новый топчущий ее народ стал возводить дворцы по своему вкусу. Если для иудаизма победой над метафизическим изгнанием должно было стать в основном мессианское избавление, несомненно духовно связанное с культовым центром, но абсолютно свободное от претензий на национальное владение им, сионистское движение противопоставило воображаемому изгнанию концепцию насильственного освобождения земли, то есть создание осязаемой современной географической родины. Увы, благодаря основополагающим мифам, эта родина до сего дня не имеет постоянных границ и изо дня в день подвергает опасности как своих жителей, так и своих соседей.

I. Как создать родину — от биологического императива до обретения нации

Что такое страна? Страна — это кусок земли, окруженный со всех сторон границами, обычно противоестественными. Англичане умирают за Англию, американцы умирают за Америку, немцы умирают за Германию, русские умирают за Россию. Добрых пятьдесят или шестьдесят стран дерутся в этой войне. Не могут так много стран стоить, чтобы за них умирали[86].

«Внешние границы» государства должны стать «внутренними границами», или — что то же самое — внешние границы должны стать мысленными проекциями и оборонительными линиями внутренней коллективной личности, которую каждый из нас несет в себе и которая позволяет нам населять государственное пространство как место, где мы всегда чувствовали и всегда будем чувствовать себя дома.

Теоретические дискуссии о природе нации и национализма, происходившие в конце XX и в начале XXI века, уделяли относительно мало внимания проблеме конструирования современной родины. Территория, так сказать, «матчасть», на которой нация реализует свой суверенитет, вызывала куда меньше исследовательского интереса, нежели «матобеспечение» — взаимосвязь культуры с политическим суверенитетом и функциональный вклад исторических мифов в формирование «национального тела». Однако совершенно ясно, что точно так же, как без политического механизма и изобретенной истории, проект построения нации заведомо не может быть реализован и без специально сконструированной «геофизической» территории, которая станет для него точкой опоры и предметом постоянного вожделения.

Что такое родина? Быть может, то самое пространство, о котором Гораций писал, что за него «сладко и пристойно умереть». Приверженцы национальной идеи уже двести лет цитируют этот знаменитый стих с весьма различными вариациями[88]. Однако современные интерпретации стиха существенно искажают смысл, который придавал ему знаменитый римский поэт I века до н. э.[89]

Поскольку многие из социальных и политических терминов, которыми мы сегодня активно пользуемся, неделикатно заимствованы из древних языков, не всегда так уж просто отделить их изначальное ментальное содержание от современного переполненного эмоциями смысла. Риск систематического анахронизма присущ любой политической терминологии, не сопровождаемой аккуратным историографическим разбором. Понятие «родина» есть, по-видимому, во всех живых и мертвых языках, однако оно несет в них различные ценностные заряды.