Вера Бокова - Детство в царском доме. Как растили наследников русского престола Страница 12

В итоге от учебы юный царь все чаще отказывался, зато «внеучебная программа» осваивалась им с большим рвением, да еще и с прибавлением, в особенности с тех пор, как в камергеры к императору был назначен сын одного из верховников — семнадцатилетний оболтус князь Иван Долгорукий.

Петр рос в одиночестве, без общества сверстников. Единственным близким по возрасту человеком в его окружении была сестра Наталья. Юный царь сестру очень любил, но она была девчонкой, к тому же не по летам разумной и вечно норовившей дать брату

полезные советы. А ему не хотелось советов, ему хотелось жить легко и весело и иметь

друга-приятеля.

Молодой Долгорукий был человеком легким, веселым, беспринципным, как сейчас говорят, «безбашенным». Он был старше, опытнее и притом очень хотел понравиться юному императору (Долгорукие мечтали о власти, которую могла обеспечить только близость к государю).

Ничего мудреного, что Петр увлекся новым товарищем и быстро к нему привязался. И Долгорукий приобщил царственного друга ко всему, что страстно любил сам: к ружейной охоте, веселым пирушкам, медвежьей травле, кулачным боям, карточной игре и утехам женской плоти.

Жизнь юного императора расцвела самыми яркими красками. Теперь он месяцами пропадал в охотничье- увеселительных поездках, то под Москвой в окрестностях Измайлова, то в Ростове, Боровске, Коломне. В промежутках присутствовал научениях гвардейских полков, плясал на балах, «строил куры», как тогда выражались, своей очаровательной юной тетке Елизавете Петровне, такой же любительнице охоты и светских увеселений. (Глядя на их флирт, Остерман даже подумывал о внутридинастическом браке: с точки зрения политики союз Елизаветы и Петра был очень даже соблазнителен, ибо соединял воедино обе ветви петровского потомства.)

Наблюдавшие жизнь русского двора иноземные посланники слали в Европу нелицеприятные отзывы.

«Монарх говорит со всеми в тоне властелина и делает, что хочет. Он не терпит пререканий, постоянно занят беготней; все кавалеры, окружающие его, утомлены до крайности».

«Он высокого роста и очень полон для своего возраста… Он бел, но очень загорел на охоте; черты лица его хороши, но взгляд пасмурен, и, хотя он молод и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного».

«Молодость царя проходит в пустяках… он не заботится о том, чтобы быть человеком положительным, как будто ему и не нужно царствовать. Остерман употреблял всевозможные средства, чтобы принудить его работать, хотя бы в продолжение нескольких часов, но это ему никогда не удавалось».

«Царь только участвует в разговорах о собаках, лошадях, охоте… а о чем-нибудь другом и знать не хочет».

«Царь с некоторого времени взял привычку ночь превращать в день и целую ночь рыскает со своим камергером Долгоруким».

«Говорят, что он начинает пить… О некоторых же других его страстях упоминать неудобно…»

«Прежде можно было противодействовать всему этому, теперь же нельзя и думать об этом, потому что государь знает свою неограниченную власть и не желает исправиться».

«Дело воспитания государя идет плохо».

Стремясь сохранить привязанность императора любой ценой, Долгорукие не только изощрялись во все новых и новых развлечениях монарха, но и стремились выдавить из его жизни Остермана со всеми остатками его влияния. На пользу нравственной физиономии Петра эти усилия явно не шли. «Нельзя не удивляться, — фиксировал французский посол зимой 1729 года, — умению государя скрывать свои мысли; его искусство притворяться — замечательно. На прошлой неделе он два раза ужинал у Остермана, над которым он в то же время насмехался в компании Долгоруких; перед Остерманом же он скрывал свои мысли: ему он говорил противоположное тому, в чем он уверял Долгоруких».

Остерман видел, что проигрывает. Несколько раз он заговаривал об отставке, так как не желал принимать на себя ответственность за заведомо безнадежное дело, но медлил и не уходил — уж очень не хотелось признавать свое фиаско. В его голове мелькали новые планы: отправить императора учиться за границу… приискать где-нибудь в Германии профессора, разбирающегося в тонкостях охоты, чтобы просвещал Петра во время его излюбленного занятия… Разразившаяся вскоре катастрофа положила конец и этим планам, и самому наставничеству Остермана.

Вечно обеспокоенные укреплением своего влияния на юного государя Долгорукие пошли ва-банк и надумали связать Петра со своим семейством нерасторжимыми узами. С этой целью ему в буквальном смысле «подложили» в постель красавицу Екатерину Долгорукую, родную сестру камергера Ивана.

Утром, протрезвев и проспавшись, четырнадцатилетний Петр узнал, что «как честный человек» должен теперь искупить «миг увлечения» женитьбой, ибо «похитил у молодой особы то, что вернуть было отнюдь не в его власти».

Эта перспектива, кажется, вразумила Петра. Впервые в жизни он задумался над последствиями своих поступков. Невеста была на четыре года старше; он не любил ее, но Долгорукие наседали, а Петр был «честный человек». День свадьбы назначили.

Внимательные наблюдатели отмечали, что после торжественной помолвки мальчик-император очень переменился. Он постоянно был хмур и задумчив, выказывал холодность к невесте, презрительно отзывался о своих новых родственниках, обзывая их «двуногими собаками». Впервые за много месяцев Петр отказался от охоты и даже заговорил о том, чтобы раздать желающим всю свою псарню.

Несколько раз, втайне от Долгоруких, он встречался по ночам с Андреем Ивановичем Остерманом. Даже заниматься стал прилежно.

Но роковой день приближался.

б января 1730 года, за тринадцать дней до свадьбы, назначенной на 19-е, у Петра обнаружились признаки оспы. Он слег и в ночь с 18 на 19 января, аккурат накануне венчания, скончался. Так завершилась вторая неудачная попытка воспитать для России идеального монарха.

Через несколько месяцев княжна Долгорукая родила мертвого ребенка; на этом пресеклась линия потомков несчастного царевича Алексея Петровича.

Царственные пионерки

Естественно, что ни дочери, ни племянницы Петра не воспитывались как будущие императрицы. Правда, смысла в их существовании было теперь больше, чем у царевен прежних лет. Те были обречены на почтенное, но бесплодное существование «царских молитвенниц», на прозябание в дальних покоях дворца, без всякой надежды на супружество, деторождение и даже просто на право распоряжаться самой собой.

Девочкам, рожденным в новое время, готовилась иная судьба. Петровская Россия входила в европейскую семью. Ей нужны были прочные международные связи, для установления которых годились прежде всего династические браки. И девушки из царского дома сделались разменной политической монетой, на которую со временем надеялись получить политический же капитал. В обязанность царевнам вменялось не отпугивать, но привлекать потенциальных женихов и уметь с ними объясниться. Это и было главным в их воспитании.

По сути, именно с этих девочек — дочерей Петра Анны и Елизаветы и его племянниц Екатерины, Анны и Прасковьи — началось в России женское образование. Оно было еще, конечно, очень неказистым — кривое, одностороннее, всякое, — но ведь тут главное — начало. По целине была протоптана первая тропка, а уж потом по ней прошло множество новых девочек — и царских, и не царских дочерей.

Дети покойного царя Ивана воспитывались в Измайлове, при дворе своей матери, вдовой царицы Прасковьи Федоровны, в обстановке вполне традиционной, хотя уже и тронутой «бесчинием» новых времен. Царица была женщиной благочестивой и богобоязненной, суеверной и малограмотной и хотя приобщилась несколько к увеселениям и образу жизни новой эпохи, все же предпочитала жизнь по старинке. Ее окружала бесчисленная челядь, приживалки и призреваемые, странные и убогие, шуты, сказочницы, монахини и юродивые. Атмосфера была своеобразная. Камер-юнкер Берхгольц описал в своем дневнике от 1822 года визит в Измайлово. Их привели прямо в спальню царицы, где пол был устлан красным сукном и стояли рядом две кровати — Прасковьи Федоровны и ее любимой дочери Екатерины Ивановны. Гости были шокированы присутствием там же какого-то «полуслепого, грязного и страшно вонявшего чесноком и потом» бандуриста, который «тешил» хозяйку ее любимыми песнями, судя по реакции слушательниц, довольно «скоромного» содержания. Тут же слонялась «босиком какая-то старая, слепая, грязная, безобразная и глупая женщина, на которой почти ничего не было, кроме рубашки…».

Дочерям царица Прасковья, по обычаю, дала по целому штату мамок и нянек, а когда приспела пора, дворцовые «мастерицы» обучили девочек грамоте и молитвам (Анну учила некая Ильинична). Известно, что в 1693 году «по ее (Прасковьи Федоровны) изволению и повелению известный ученый иеромонах Карион Истомин преподнес царице экземпляр составленного им „Букваря славяно-российских письмен со образованиями вещей и с нравоучительными стихами“, писанный красками и золотом. По такому же букварю занимался и царевич Алексей Петрович. Заучивали его наизусть и царевны — дочери Прасковьи Федоровны, и, верно, немало слез при этом пролили. Держали девочек в строгости, и с розгой, без которой тогда не учили, они были знакомы не понаслышке.