(Исецкий) Соломон - Ленин и его семья (Ульяновы) Страница 12

— Да, конечно, вы правы… и стойкость, и выдерж­ка, — сказал он. — Но, знаете ли, ведь это все качества хорошего спекулянта и игрока, — они ведь тоже подчас идут на самопожертвование, это все качества умного и ловкого еврея-коробейника (подлинная фамилия Литвино­ва была Валлахмакс. — Ред.), но никак не крупного бир­жевого дельца. И в его преданность революции я и на грош не верю и просто считаю его прожженной бестией, но действительно артистом в этих делах, хотя и мелким до глупости… Ну, подумайте сами, как можно было не сойтись с Мартовым? Ведь это глупо и мелочно, набавил бы еще три тысячи, и они сошлись бы… А теперь вот в «Социал-демократе» идет истерика, визг и гвалт… И я вам скажу просто и откровенно: из Литвинова никогда не выйдет крупного деятеля — он будет гоняться за миллио­нами, но по дороге застрянет из-за двугривенного. И он готов всякого продать. Одним словом, — вдруг с беско­нечным раздражением закончил он, — это мелкая тварь, ну и черт с ним!..

Вообще в этот приезд мы много говорили с Лениным о разных общественных деятелях. Узнав о моей близо­сти с В. В. Вересаевым (известный писатель. — Ред.) и всей его семьей, он очень зло, не в бровь, а в глаз охарактеризовал его как литератора:

— Он просто представляет собою нечто среднее меж­ду публицистом и беллетристом или нечто, ни два ни полтора, а по меткой сибирской поговорке — просто «ни­кто»…

Уничтожающую характеристику сделал он и об изве­стном впоследствии советском сановнике В. В. Воров­ском, писавшем в социалистической печати под псевдо­нимом «Орловский».

— Это типичный Молчалин (персонаж комедии «Горе от ума» А. Грибоедова. — Ред.), переложенный на рево­люционные нравы, но с польскими чертами какого-то не то Пшексюцюльского, не то Кшепсюцюльского… Его де­визом может служить: «…В мои годы могут ли сметь свое суждение иметь», а впрочем, «падам до ног, аллеж стою, целую реинчки, аллеж свои», и всегда он готов при слу­чае «дать в морду», если к этому представляется без­опасная возможность. А кроме того, я думаю, он и на руку нечист, и просто стопроцентный карьерист…

Об известном Г. А. Алексинском, бывшем ярком члене II Государственной думы, тоже незадолго до того приезжавшем в Брюссель с докладом о романе «Крас­ная звезда», Ленин отозвался так:

— Яркий, Божией милостью, оратор, но самый на­стоящий пустоцвет и сума переметная и когда-нибудь должен застрять между двух стульев.

Заканчивая эту главу, в которой я привожу мнения Ленина о разных лицах, вновь вспоминаю, что он не­сколько раз говорил о своей матери, и, всегда резкий и какой-то злой, он поразительно для всех знавших его как-то весь смягчался, глаза его приобретали какое-то сосредоточенное выражение, в котором было и много теп­лой, не от мира сего, ласки, и просто обожания, и когда он характеризовал ее словом «святая», это нисколько не напоминало французского oh, ma mere, c'est une sainte!

ГЛАВА 10

Конец дискуссии об «отзовизме». — Второй приезд Ленина в Брюссель. — Заседание Бюро II Интернаци­онала. — Ленин уезжает, и наше прощание.

Немедленно же после отъезда Ленина я написал обе­щанную статью для открытия дискуссии и послал ее Ленину. И тут началась нелепая игра в прятки. Ленин ответил мне, что получил мою статью прочитал ее лич­но «с удовольствием» и что на днях даст окончательный ответ, что лично он и Надежда Константиновна, тоже член редакционной коллегии, согласны с необходимостью открыть дискуссию по этому вопросу и приветствуют мою статью, как начало ее. Но что в данный момент три члена редакционной коллегии отсутствуют, и, пока они не возвратятся, он не может дать мне решительного ответа… Скажу кратко: переписка по этому делу тяну­лась около двух месяцев… Мне вскоре стало ясно, что Ленин хитрит и хочет похоронить вопрос…

Затем я получил от Ленина письмо, в котором он писал, что «на днях» будет в Брюсселе по дороге в Лондон, куда он едет месяца на два, чтобы поработать в Британском музее, и просит меня подождать, пока он со мной лично и поговорит о дискуссии, так как, де, переписываться обо всем трудно… Я ждал. Наконец я получил от него письмо, в кото­ром он спрашивал, может ли он остановиться у меня дня на два-три. Он сообщал, что приглашен в Брюссель на заседание Интернационального Бюро, после чего уедет в Лондон. Конечно, я ответил приглашением. Вскоре он приехал. Когда он немного отдохнул с доро­ги, я спросил его, как обстоит дело с дискуссией? Глаза его забегали, и он стал нести в ответ какой-то дипло­матический вздор, топчась на одном месте.

— Великолепно, — сказал я, — все это очень инте­ресно, но я прошу вас сказать мне просто: да или нет.

— Да поверьте, Георгий Александрович, — сказал он, — что и я, и Надежда Константиновна очень настаи­вали на дискуссии и на принятии вашей статьи, где воп­рос о ней поставлен с исчерпывающей полнотой. Но, как вы знаете, редакция коллективная, состоит из пяти чело­век. Ну и вот жена и я — оба мы остались в меньшин­стве.

И хотя это тайна совещательной камеры, но вам я открою, что большинство высказалось вообще против вся­кого рода дискуссий в нашей фракции (И сейчас ведь большевики «во имя цельности» партии преследу­ют всякое проявление: свободы мнений и убеждений. — Авт.), находя, что это ведет к дрязгам и смутам и, кроме того, способствует со­зданию условий, благоприятных для демагогических вы­ступлений, да и свидетельствует, что в партии нет необ­ходимого единства и дисциплины…

Я возражал против его опасений демагогии и его аракчеевских приемов для сохранения видимого единства мнений и взглядов в партии. Он оппонировал резко, но уже не прибегая к личным выпадам, приводя в защиту своего мнения явный вздор, произнося реплики, мягко выражаясь, чисто диктаторским тоном.

— Нет, господа хорошие, — забываясь постепенно, продолжал он, упустив из вида, что я был один его оппо­нент, — коллегия, руководящая партийным органом, сто­ит на страже партийной дисциплины, она охраняет един­ство партии от всяких поползновений демонстрировать какой-то разброд… И мы не потерпим никаких вылазок, от кого бы они ни исходили против ее цельности! Так и знайте, не потерпим!..

Я молчал, пораженный этой наглостью, всей нелепо­стью его диктаторского поведения… Да и что было возра­жать? Я только смотрел ему прямо в глаза, выражение которых становилось, по мере того как он говорил, все более наглым и злым. По-видимому, он понимал, что раскрывает карты и обнаруживает истинную подоплеку взглядов верхушки партии на мнение отдельных членов ее. И, понимая это, он, по закону психологического контраста, все больше и больше взвинчивая себя этим бьющим в глаза противоречием, перешел опять в недопу­стимо грубый тон, вымещая злобу на занятую им мо­рально слабую позицию на мне же.

— Что же вы все молчите, почему не возражаете мне? — резко напустился он вдруг на меня.

— Да что ж тут говорить? — отвечал я, — Я слу­шаю, ведь «умные вещи приятно и слушать»…

— А вы торжествуете, вы думаете, что вот наконец-то вам ясна закулисная сторона в наших стремлениях сохранить единство партии, ее цельность и проводить в ней железную дисциплину!.. Ну, мне плевать на вашу сардоническую улыбку и прочее, просто наплевать…

— Вот что, Владимир Ильич, — не выдержал я на­конец, — я прошу вас замолчать, я не хочу больше разговаривать с вами… Мне это скучно и надоело, и во­обще будем считать вопрос о дискуссии конченным. Я удовлетворен и притом вполне всеми вашими пояснениями, теперь мне все ясно… Точка, и довольно!

— Да, но я не удовлетворен, — запальчиво бросил он, — мне хочется знать, мне нужно знать, — подчерк­нул он «мне», — что скрывается в этом вашем саркасти­ческом «удовлетворен и притом вполне», и вы должны мне это пояснить, слышите! И вообще меня раздражает ваш дипломатический, или, вернее, парламентский, тон!.. Говорите же, ругайтесь, возражайте!..

— Я сказал «довольно», — ответил я, — и вы более слова от меня не услышите по этому поводу. Мне это на­доело, и вновь повторяю: мне теперь ясна ваша роль и ваша политика — от квалификации я воздерживаюсь… И давайте беседовать на другие темы…

Он угрюмо и с озлобленным видом замолчал.

Но в течение этого второго пребывания у меня он попытался еще несколько раз вызвать меня на продол­жение этого разговора, но я каждый раз вежливо, но решительно, холодным тоном отклонял эти попытки.

Ленин потащил меня с собой на заседание Бюро II Интернационала. Кое-кого из членов его я знал. Помню, между прочим, что тут же Ленин познакомил меня с Карлом Каутским. В отношении русского рево­люционного движения Каутский, как и многие другие западноевропейские социалисты (например, Дебрукер), стоял тогда на большевистской позиции, принимая так­тику большевиков как единственно правильную, ибо она гарантирует наибольшую необходимую конспиратив­ность и активность.