Коллектив авторов - Лев Гумилев. Теория этногенеза. Великое открытие или мистификация? (сборник) Страница 12

Неясность изложения усугубляется тезисом: «Не следует путать этнические изменения с переменами другого порядка, например, с политическими, хотя последние тоже относятся к числу факторов этнической изменчивости». Тут противоречие, и непримиримое, в одной фразе, а между тем половина ее правильна. Разделение Белоруссии и Великоруссии – следствие исторической судьбы древней Руси. Западно-русские княжества оказались связанными с Литвой, восточные – с Золотой Ордой. Разная историческая судьба аккумулировала на западной окраине некоторые культурные черты, отличные от тех, которые сложились на восточной. Польская оккупация стабилизировала этнографические черты белорусского крестьянства, а население городов было ополячено и тем самым изъято из русского этноса. Налицо факторы социально-политической истории, а не биологическая гибридизация, которую М. И. Артамонов, вопреки собственному тезису, предложил считать решающим фактором этногенеза русских.

М. И. Артамонов пишет: «этническое становление византийцев нельзя отождествлять с историей Византийской империи, ядро которой составляли греки». Последнее просто неверно, так как, начиная с VI в., Македония, Фракия и Пелопоннес были заселены славянами, Эпир – албанцами, юг Малой Азии – исаврами, центр ее – галатами, север – лазами, восток – айсорами, а Сирия, хотя и имела греческую прослойку, но только в городах. Остается городское население Константинополя и других городов, где население было весьма пестрым, но использовало греческий язык как общепонятный.

Отсюда название византийцев, называвших себя ромеями, под коими понимались отнюдь не только потомки эллинов. Византийцы имели оригинальный стереотип поведения, внутреннюю структуру и противопоставляли себя всем прочим. В глазах современников это был этнос, а не просто смесь греков со славянами и армянами.

Явной передержкой служит отождествление явления пассионарности с умозрительной теорией «героев» и «толпы», причем полностью игнорируется раздел «природа пассионарности» со ссылками на теорию биосферы В. И. Вернадского. Искажение моей мысли делается для того, чтобы навязать мне совсем другую, заведомо слабую концепцию, которой я не высказывал и не разделяю.

А какова же собственная точка зрения М. И. Артамонова? Она столь эклектична, что ее просто нет. Утверждая, с одной стороны, что этнос – социальная категория, с другой, он заявляет, что «этнос – категория не только социальная, но и биологическая» 4 и что «этносы изменяются по собственным закономерностям, над которыми не властны ни политические, ни идеологические воздействия». В последнем он со мною согласен, но как согласовать эти три его заявления между собой?

И, наконец, неясна позиция М. И. Артамонова в отношении взаимодействия этноса и ландшафта. «Люди „вписываются“ в природу по-разному и вовсе не только потому, что природные условия, с которыми они имеют дело, различные, но и потому, что они сами разные». А в чем разность людей одной социальной формации, остается только гадать.

Наибольшее удивление вызывает последняя фраза статьи, где рекомендуется не путать этнос ни с биологическими, ни с социальными категориями (это мой тезис – Л. Г.), «в чем, прежде всего, коренятся ошибки, в том числе и Л. Н. Гумилева». Значит, «ошибкой» названо то, что Л. Н. Гумилев выдвинул научное положение, с которым М. И. Артамонов вынужден согласиться?!

Среди многих справедливых замечаний Ю. К. Ефремова объем статьи позволяет ответить лишь на последнее, но весьма существенное. Ю. Ефремов считает «мрачным выводом», что «стирание этнической раздробленности, вместе, скажем, уменьшением зависимости человека от различий среды, должно угрожать самому существованию человечества». Да, действительно, спасение людей в этнической пестроте, ибо она позволяет этим своеобразным антропоценозам устанавливать с природой отношения, оптимальные для обеих сторон. Ведь ландшафты разнообразны, биоценозы в них неповторимы, и, следовательно, формы адаптации должны быть в каждом отдельном случае различны.

Можно привести немало примеров этнической дивергенции при адаптации в разных ландшафтах. Так, группа голландских крестьян поселилась в южноафриканских владениях Голландии, и через несколько поколений там создался голландский субэтнос – буры. Английское завоевание 1900 г. и дальнейшее развитие в специфическом ландшафтном и этническом окружении повели к образованию даже нового языка, африкаанс, изменению черт национального характера африкандеров – уже не голландцев, а их потомков. Вот что рождает сочетание воздействия природы и исторической судьбы.

Таковы мои соображения относительно необходимости уточнить характер взаимодействия общественной и природных форм движения материи в этногенезе. Разумеется, это не исключает, что в будущем будет достигнуто глобальное плановое руководство хозяйством и культурой планеты Земля. Но это – социальная закономерность, отнюдь не мешающая отдельным антропоценозам (этносам) возникать, цвести и уступать место потомкам. Ибо это закон природы, которая не враг, а любящая мать человека. И она заслуживает внимания к себе и к своим законам.

Литература

1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 16.

2 Б. Н. Семевский. Методологические основы географии. «Вестник Ленинградского университета», 1968, № 24, стр. 58–60.

3 С. В. Калесник. Проблема географической среды. «Вестник Ленинградского университета», 1968, № 12, стр. 94.

4 М. И. Артамонов. Болгарские культуры северного и западного Причерноморья. «Доклады отделений и комиссий Географического общества СССР», Л., 1970, вып. 15, стр. 10.

Л. Н. Гумилев. Опыт преодоления самообмана

(Глава 13 из книги «Поиски вымышленного царства»)

Мысль Изреченная

Для начала вернемся к проблеме значения для нас и нашего времени сочинений древних авторов. Кроме элементарно антикварного похода, целью которого является эстетическое восприятие, или, сказать по-русски, любование, возможны два познавательных аспекта, оба равно научных: источниковедческий и исторический.

В первом случае сочинение рассматривается как источник информации – иными словами, мы стремимся извлечь из него крупицу сведений и заполнить ею бездну нашего невежества. Как правило, это удается, но эффект, как мы уже видели, всегда меньше ожидаемого, потому что либо информация бывает неполноценна, либо мы сами воспринимаем ее неадекватно. Но избегнуть этого подхода нельзя, ибо только таким путем мы получаем первичные сведения, обрабатываемые затем приемами исторической критики.

Во втором случае, применяемом крайне редко, мы будем рассматривать литературное произведение как исторический факт или событие. В самом деле, чем отличается опубликование, например, тезисов Лютера, вывешенных 31 октября 1517 г. на дверях собора в городе Виттенберге, от битвы при Мариньяно, происшедшей на два года раньше?

Если судить по размаху последствий, то один бедный монах сделал больше, чем вся французская армия во главе с королем Франциском I. Но, даже если отвлечься от оценок, и то и другое для историка – факт, т. е. эталон исторического становления. Вот с этой позиции мы попробуем подойти к произведению древнерусской литературы «Слово о полку Игореве», отнюдь не собираясь соперничать с филологами-литературоведами, работающими другими методами и ставящими себе другие задачи. Мы посмотрим на предмет изучения глазами историка-номадиста, из глубины азиатских степей, чего до сих пор не делал никто.

С момента появления из мрака забвения «Слово о полку Игореве» (в дальнейшем – «Слово») начало вызывать споры. Сложились три точки зрения. Первая, господствующая ныне в литературоведении: «Слово» – памятник XII в., составленный современником, а возможно, даже участником описываемых в нем событий 1. Вторая: «Слово» – подделка XVIII в., когда началось увлечение экзотикой древности. Эта концепция и в настоящее время не умерла и представлена работами французского слависта А. Мазона 2 и советского историка А. А. Зимина 3, книга которого пока не опубликована и потому не может быть предметом обсуждения. Третья: «Слово» – памятник древнерусской литературы, но составлено после XII в. – мнение, выдвинутое И. Свенцицким и А. Вайяном 4, предложившими в качестве вероятной даты XV в., и Д. Н. Альшицем, относившим его к первой половине XIII в.

История вопроса столь обширна 5, что рассматривать ее здесь нецелесообразно, а достаточно наметить верхнюю границу возможной датировки. Д. С. Лихачевым доказано, что «Задонщина» содержит элементы заимствования из «Слова», – значит, «Слово» древнее Куликовской битвы 6. Тем самым отпадают все более поздние датировки, но самый факт наличия дискуссии показывает, что дата – 1187 г. – вызывает сомнения. Поэтому мы предлагаем новый, дополнительный материал и новый аспект.