Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель Страница 12

И как своему бывшему учителю не угодил Ваня тем, что очень рано, по его мнению, "стал рантье", так и Марья Гавриловна никак не могла примириться с Эммой и, передавая о ней Сыромолотову, говорила решительно и скорбно:

— На-шел же такую!..

И чаще так, — не его виня, а ее:

— Напалась же на него такая!..

Но, к удивлению ее, старик только улыбался, когда слышал это, и однажды вечером, — уже в девятом часу, — попросил вдруг Марью Гавриловну, чтобы она показала ему, где дом его сына.

Однако Марья Гавриловна сразу застыдилась страшно:

— Ну что вы, Алексей Фомич!.. Как же это возможно, чтобы нам вдвоем на улице показаться… ночью!..

— Какая же ночь теперь?.. Вечер!.. — возразил Сыромолотов. — И почему же это невозможо?

— Да мало ли что говорить станут?.. Что это вы?

— А что же такое именно говорить станут? — захотел узнать Сыромолотов, но Марья Гавриловна уже выбежала из комнаты, как птица крыльями взмахнув руками.

Однако минуты через две была уже одета сама и ему принесла из прихожей пальто, шляпу и палку.

Это было действительно в первый раз за все три года, которые прожила у него Марья Гавриловна: Сыромолотов всегда выходил из дому один, — теперь же они чинно шли по деревянным мосткам по улицам, слабо освещенным фонарями, и Марья Гавриловна командовала:

— Теперь сюда!

Или:

— А теперь налево!

Или, наконец, почему-то тихо:

— А теперь вот еще один-единственный этот квартал, и придем…

Сыромолотов шел молча.

Только один раз он, по привычке, предупредил ее взволнованно громко, как за чаем: "Чихну!" — и чихнул на весь, пожалуй, Новый План.

Но когда они подошли, наконец, к дому Вани, выходившему фасадом на улицу, Сыромолотов очень внимательно оглядел его, заходя справа и слева по тротуару другой стороны улицы. В верхнем этаже освещены были три окна, и на среднее начала падать вдруг колеблющаяся тень.

— Качается! — тихо и скорбно сказала Марья Гавриловна, покачав головой.

— Ателье художника Сыромолотова — fils! — громко и отчетливо сказал Сыромолотов и, перейдя через улицу, которая была тиха и пустынна, и постояв немного у самого дома, вдруг очень похоже, протяжно и с завываньями замяукал, как мартовский кот.

— Алексей Фомич! Что это вы?.. Услышат! — испугалась Марья Гавриловна, осторожно потянув его за рукав.

— Где ему услышать! — отозвался громко Сыромолотов, а сам все-таки, ожидающе подняв голову, глядел в сторону освещенных окон.

С полминуты ждал, и потом опять замяукал еще протяжнее, еще похожее и еще противнее.

Отворилась форточка, и высунулась голова Эммы, кричавшая:

— Брыс!.. Брыс, подлая!.. Брыс!..

Очень весело и громко захохотал Сыромолотов, когда услыхал это, и потом сам потянул за руку Марью Гавриловну, говоря ей:

— Теперь пойдемте!

И всю дорогу до своего дома был весел, только просил ее никому не говорить об этой вечерней прогулке и пуще всего рябой Настасье.

А Марья Гавриловна была настолько испугана и его мяуканьем и его непонятной веселостью, что не шла даже, а старалась скользить, как видение, и все только повторяла западающим голосом:

— Ну разве же можно так?! Вот я как этого не ожидала!.. Знала бы, совсем бы я не пошла!..

Однако был в городе еще один человек, которого чем дальше, тем сильнее притягивал к себе дом Вани: это был доктор Иван Васильич Худолей, все приискивающий подходящее место для своей полулечебницы для полубольных.

Он несколько раз проезжал мимо, когда ремонтировался этот дом, и неизменно просил Силантия, подъезжая к дому, пускать лошадей шагом, а сам в это время во все жадно вглядывался, примеривал и соображал.

Он понимал, конечно, что ни Ваня, ни Эмма, привыкшие к жизни больших городов, долго здесь жить не будут, и все порывался поговорить с Ваней, не сдаст ли он ему дом, когда соберется уезжать; и все боялся заговаривать об этом, не имея никаких средств для задуманного пансиона, и боялся, что кто-нибудь еще предупредит его и подходящее помещение вдали от городского шума и с запущенным, старым около садом, располагающим к душевному покою, будет у него перехвачено кем-нибудь, а другое подобное трудно найти.

В то же время, именно теперь и с каждым днем плотнее, начинала охватывать его мысль, что только он, а не кто-либо другой здесь мог бы поставить это очень любопытное дело и в достаточной степени научно и, главное, с надеждой на успех.

У него было несколько таких полубольных, но все это были люди небогатые: один — местный священник, несколько слишком развинченный; другой — банковский служащий, завороженный магией больших чисел; третий горный инженер, лишившийся места на руднике, потрясенный катастрофой в шахте; четвертый — политический деятель, очень экзальтированный и, так казалось, особенно нуждающийся в покое…

Последний, впрочем, больным себя не считал: это уж сам Иван Васильич советовал ему отдохнуть, когда он приходил к нему в приемный кабинет его (около аптеки) не как больной, а с наставлениями, у кого надобно хлопотать, чтобы выручить из тюрьмы Колю… Тогда-то Иван Васильич, слушая его, вглядываясь и наблюдая за ним, сказал ему вдруг серьезно и ласково:

— Эх, — вам бы полежать недельки три… или даже месяц… Очень вы измотались!..

На что этот отвечал изумленно:

— Приснилось вам!.. "Измотался!.." Вы меня на свой аршин меряете, а я себе таких целей не ставлю — сала наживать!.. Мне чем легче, тем лучше…

Цветом лица он был землисто-зелен, волосом ярко рыж. Носил бороду, впрочем, узкую, а волосы на голове стояли шапкой. Называл себя "товарищ Иртышов", по имени той реки, на которой жил в ссылке.

— А как ваши легкие? — спросил было Иван Васильич, но Иртышов отмахнулся досадливо:

— Нет у меня никаких легких!.. Отстаньте!..

И опять заговорил таинственно, какие резоны надо приводить губернатору и какому чиновнику надо дать взятку и сколько.

Говоря, он оглядывался и снижал голос, но руками работал, точно стоял не перед одним Иваном Васильичем, а перед целой толпою человек в четыреста и тонкий корпус то отбрасывал назад к двери, то приближал неожиданно к чернильнице на столе, а когда сел, немедленно охватил руками свое левое поднятое колено, как "Мефистофель" у Антокольского… Совсем не было округлых линий в этом довольно длинном теле: все оно состояло из одних острых углов, как картонный человечек, который прыгает, когда дергают за нитку… Вид у него был явно голодный, и Иван Васильич заметил, как он нашарил глазами на его столе крошку от сухаря, дотянулся до нее длинными пальцами и бросил ее себе в рот…

— Я пошлю сейчас, — принесут чаю, — хотите? — забеспокоился тут же Иван Васильич.

Но замахал руками от плеч Иртышов:

— Что вы, чай!.. Некогда мне с чаями!.. А если целковый есть лишний, — давайте… Кое-что надо Коле послать…

Взял рубль и ушел неожиданно, как явился, сказав на прощание:

— Нравится мне, что кислых слов никаких не говорите, как сказал бы иной отец!.. А Колюшку мы выручим, — ерунда!..

И исчезал… Не уходил, а нырял куда-то, как летучая мышь…

Было еще двое больных побогаче: студент из семьи состоятельного торговца и брат владельца местного пивного завода, чех Карасек, недавно выехавший из Австрии, но хорошо говоривший по-русски.

Неуравновешенной юности свойственны некоторые странности характера, но странности студента Хаджи, караима, очень бросались в глаза. Он был филолог, и ему казалось, что он изобрел какой-то новый язык, несравненно более тонкий и выразительный, чем все языки мира… На этом языке писал он множество поэм, каждая в одну строчку длиною, которых не понимал никто, и ходил по улицам в венке из плюща (в этом городе не росли лавры), подняв высоко голову и глядя на всех победно, как триумфатор… Иногда он останавливал гуляющих на главной улице или в городском саду и вдохновенно начинал читать свои поэмы, в семье же он стал тираном; и тихий, рассудительный владелец табачной лавки, его отец, очень хотел поместить его в лечебницу к Ивану Васильичу, если бы она открылась.

Такое же желание было и у владельца пивного завода.

— Проел мне голову! — горестно говорил он о брате, теребя золотые с серебром на красном лице усы. — Россия — очень есть огромна славянска страна, господин доктор, — совершенно то верно. Чехия равным образом тож славянска страна… Польша, Булгария, Сербско королевство… Одним словом, коротко говоря, господин доктор, ежли хочешь широки идеи разны, — ступай в министры!.. Эттим иначе денег не заработать… Но тог-да, прошу, разъясните, господин доктор!.. Я есть техник… Прага — университет — не был… Он — Прага университет кончил, — считать не может… Простой рабочий, русский человек, сидит — считать может; он — нет!.. Я говорю: "Хорошо, Ладислав! Россия — славяны, Чехия — славяны… Польша, Булгария, Сербско… сколько итого? Одним словом, тут, как в каждом коммерческом деле, — бухгалтерия — на первый план!.." Так я говорю, господин доктор?.. Но он итого не знает!.. И-то-го не знает!..