Станислав Грибанов - Хроника времён Василия Сталина Страница 13

— Нам необходимы еще хотя бы два аэродрома на окраине Москвы, — обратился как-то к летчикам-инспекторам генерал А.А. Никитин, оставшийся во главе не-большой группы Управления ВВС: весь штаб уже эвакуировался в Куйбышев.

И Борис Смирнов, герой Испании, высказал тогда смелое предложение использовать как взлетно-посадочные полосы наиболее широкие московские магистрали.

Генерал Никитин сомневался в возможности реализовать такую идею, но согласился рассмотреть точный расчет предлагаемого варианта.

— Весь следующий день, — вспоминал Борис Александрович, — я путешествовал по Москве в поисках уличных аэродромов. Ширина и длина некоторых улиц Садового кольца вполне соответствовали, на мой взгляд, требованиям, предъявляемым к такого рода сооружениям. В районе Земляного вала я вышел из машины в центре магистрали и мысленно приступил к своему полету. Со стороны Курского вокзала начал взлет. Прикинул, где бы самолет мог оторваться от асфальта, где бы набирал высоту. Заход на посадку предположительно мог быть через Комсомольскую площадь. Ну а приземление и заруливание на стоянки — «вдоль по Питерской»…

Еще одна взлетная полоса предполагалась в те дни в первопрестольной — прямо с Красной площади. Правда, не для боевой работы, а для вывоза из Москвы Иосифа Сталина. Верховный, как рассказывал генерал Сбытов, ответил на такое предложение решительным отказом:

— Пусть Жигарев и улетает в любую сторону! — сказал Сталин. — Я останусь здесь до последнего…

Слава Богу, площади и улицы столицы под аэродромы использовать не пришлось.

Вскоре был составлен и план сооружения оборонительных рубежей. Кроме радиальных полос укреплений предусматривались опорные пункты вдоль всех сквозных улиц с размещением огневых средств в полуподвалах, цокольных этажах, на балконах и чердаках зданий.

По свидетельству маршала А.М. Василевского, Ставка в те дни стратегическими резервами, способными прикрыть столицу, не располагала. Все было израсходовано еще раньше — на усиление войск Западного, Брянского и Резервного фронтов. Обстановку на московском направлении в значительной степени осложнило и неправильное построение обороны, произведенное

Ставкой и Генеральным штабом. Бывший командующий Западным фронтом маршал И.С. Конев основную причину поражения войск фронта видел в превосходстве сил и средств противника. Наши войска вынуждены были растягивать свой фронт, не имея глубины обороны, резервов. Передний край в полосе Резервного фронта, занимаемый 43-й армией, оказался очень слабым. В оперативной глубине обороны на гжатском рубеже войск вообще не было.

Словом, на подступах к столице сплошной стратегический фронт обороны перестал существовать.

В эти дни один из командиров дальнебомбардировочных дивизий генерал А.Е. Голованов был вызван в Ставку. «Я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно. На столе стояла нетронутая, остывшая еда, — вспоминал Евгений Александрович. — Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошёл, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

— У нас большая беда, большое горе, — услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. — Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин также тихо сказал:

— Что будем делать? Что будем делать? Видимо, происшедшее ошеломило его.

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда — ни прежде, ни после этого — мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.

Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?..

Вошел помощник, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников. Сталин встал, сказал, чтобы он входил. На лице его не осталось и следа от только что переживаемых чувств. Начались доклады.

Получив задание, я вскоре уехал.

…Прошло несколько дней. На аэродромы нашей дивизии начали садиться и в одиночку и группами самолеты других дивизий. Это были машины, уходившие из-под вражеских ударов с фронтовых аэродромов. Скоро набралось три полка: пикировщики, штурмовики, бомбардировщики ТБ-3, и я получил распоряжение включать их «пока что» в состав нашей дивизии. Всего вместе с нашими боевыми машинами у нас оказалось более четырехсот самолетов. Большая часть из них была неисправна, а между тем к полетам по глубоким тылам противника прибавились боевые задачи по взаимодействию с наземными войсками. Штаб дивизии, по сути дела, стал работать круглые сутки: днем поднимались в воздух и шли выполнять боевые задания пикировщики, штурмовики и бомбардировщики, ночью — снова бомбардировщики. Задачи нам ставили то непосредственно Ставка, то командование ВВС. Нередко эти задачи противоречили одна другой. Я решил доложить генералу Угарову и просить его внести ясность — чьи указания мне выполнять?

Вскоре меня снова вызвали в Ставку. Там ставились задачи фронтовой авиации. Нужно было прикрыть выгрузку стрелковой дивизии на одной из фронтовых станций.

— Вы можете это выполнить? — обратился Сталин к Жигареву.

— Могу, товарищ Сталин, — ответил Жигарев.

— А хватит ли у вас на все истребителей? — последовал опять вопрос.

— Хватит, товарищ Сталин.

— Ну, хорошо. Мы об этом сообщим фронту, — сказал Сталин.

Получив задание для своей дивизии, я попросил Жигарева принять меня для уточнения постановки боевых задач для дивизии в дальнейшем.

— Хорошо, поедемте со мной. Действительно, мне на вас жаловались: вы не всегда выполняете поставленные нашим штабом задачи…

По приезде в штаб ВВС Жигарев вызвал оперативных работников и дал указание, чтобы перед тем, как ставить те или иные задачи моей дивизии, уточнять, есть ли задания от Ставки.

— Задания Ставки выполнять немедленно, без предварительных докладов штабу ВВС, — заметил командующий.

Вопрос, тревоживший меня, был решен».

А что же происходило в те дни в столице? В своей тетради 11 октября дивизионный комиссар К.Ф. Телегин записал: «В Москве по-прежнему царило спокойствие, сосредоточенность во всех звеньях государственного и местного управления, на производстве, среди населения. Ни нервозности, ни сутолоки».

Но спустя четыре дня вот что вспоминает бывший нарком авиапромышленности А.И. Шахурин:

«4–5 октября 1941 г. в 11 часов утра наркомы были вызваны в Кремль. Из приемной всех пригласили пройти в зал заседаний Совнаркома. Обычных шуток, сопутствовавших довоенным встречам наркомов, не было и в помине. Все сосредоточены, угрюмо-суровы, спокойны. Через минуту вошел В.М. Молотов и, не садясь в председательское кресло, с ходу объявил: “Наркомы сегодня должны выехать из Москвы в места, указанные для перебазирования их наркоматов…”»

Зампред СНК СССР А. Микоян рассказывал, как наркомы были буквально ошарашены фактом их отправки в эвакуацию, а также тем, что осуществить ее предстояло за один день!..

«Было решено выдать рабочим на заводах вперед двухнедельный заработок, фабрично-заводскую молодежь и учащихся техникумов эвакуировать из Москвы на восток утром пешим ходом, — писал Микоян об обстановке, которая сложилась тогда на автозаводе имени И.В. Сталина. — Директор завода И.А. Лихачев и его заместитель В.И. Крестьянинов звонили мне еще вече-

ром и сообщили о том, что Госбанк отказывается выдать полностью деньги для выплаты вперед зарплаты рабочим, и просили меня вмешаться в это дело. Я сразу же позвонил в Госбанк и распорядился, чтобы немедленно выдали деньги. Мне ответили, что наличие денежных знаков уменьшается, но решение СНК СССР они, конечно, выполнят.

Подъезжая к заводу, вижу: около заводских ворот стоят толпы рабочих. Похоже, что идет неорганизованный митинг. У самого входа на территорию завода стоит Лихачев, рядом Крестьянинов, оба ругаются. Я спросил, что происходит, почему собралось столько народу. Лихачев ответил, что рабочие хотят пройти в цехи работать, а он не может их туда пустить, так как завод заминирован.

Рабочие узнали меня. Кто-то выступил вперед и спросил, почему их не пускают на завод. Послышались выкрики:

— Что происходит в Москве?

— Почему правительство удрало?

— Где секретарь парткома завода и секретарь комитета комсомола?

— Почему никто ничего не объясняет?

— Почему не пускают на завод?

Я выслушал спокойно, потом сказал:

— Товарищи, зачем возмущаться? Война идет. Всякое может быть. Кто вам сказал, что правительство убежало из Москвы? Это провокационные слухи. Правительство не убежало. Кому надо быть в Москве, находятся здесь. Сталин в Москве, и все, кому необходимо быть здесь, находятся в столице. А уехали наркоматы, потому что им нечего делать в Москве, когда фронт подошел к стенам города. Они должны руководить промышленностью, хозяйством страны. Это удобнее делать не из фронтового города. Нас можно упрекнуть только в том, что не сделали этого раньше. Сейчас это делается вполне продуманно, по указанию ЦК партии, ГКО и Совнаркома. А вы почему шумите? — спросил я. — Вам же выдано жалованье за две недели вперед. Сейчас от вас требуется полное спокойствие, неукоснительное подчинение распоряжениям властей, высокая организованность. Я прошу вас разойтись по домам и не нападать на директора, он не решает этого вопроса, а только выполняет указания правительства.