Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине Страница 13

— А ты, Мышкин, надеялся, что полиция откроет в деревнях кафедры по социологии?

— Ну хорошо, Сергей Геннадьевич, вот вы сами чего добились? Втянули честных людей в «Народную расправу», своих помощников шантажировали, обманывали, безвинного студента Иванова зверски жизни лишили, — это, по-вашему, революционные методы борьбы?

Жадно затянулся Нечаев папироской, колечки сизоватого дымка поплыли к керосиновой лампе.

— Запомни, Мышкин: цель оправдывает средства. Зато какой был шумный процесс! Каждый студент понял, как правильно организовывать тайное общество. Благодаря процессу нечаевские прокламации все газеты опубликовали. «Нет, не будем больше полагаться на благородство подлейшей в мире администрации!» Разве плохо сказано? В стенографических отчетах губернских газет какие слова прошли: «Мы не можем не признать, что главнейшей причиной бедствия нашего общества служит дурной экономический строй его, допускающий и узаконивающий господство сильного над слабым, богатого над бедным… Одни работают от раннего утра до поздней ночи и получают за это скудную плату… Вместо одежды у них грязные, жалкие лохмотья, вместо жилища отвратительная конура, сырой, смрадный подвал… А другие отбирают у первых весь продукт труда… Мы требуем очищения России от сволочи, разжиревшей от сытых блюд, составленных из крох, вырванных из мужицких рук». Суд над моими товарищами продвинул Россию на десять лет ближе к революции, разве одного этого недостаточно?

— Сочувствие вызывали ваши товарищи, а вы лично скомпрометировали революцию.

— Опомнись, Мышкин, я девять лет сидел в крепости. Я умер в Алексеевском равелине. Я подчинил себе даже жандармов Петропавловки. Мыслимо ли таков, Мышкин? Ты сам не один год в крепости провел, тебе ли меня упрекать? Вспомни, чем кончилась твоя затея с побегом на Каре. По чьей вине тогда люди пострадали?

Между прочим, снова заснул в середине дня. И опять, видимо, с открытыми глазами: унтер ничего не заметил. И что характерно: в отличие от ночных снов днем сохраняется какая-то логика. Что ж, в этих снах есть свое преимущество: время летит незаметно. Слышь, уже форточки хлопают, — значит, ужин разносят. Того гляди, проспишь шестнадцать лет, а потом растолкают и скажут: «Милостивый государь Ипполит Никитич! Пожалте, вы свободны, на „лихаче“ к серебряному нечаевскому храму подвезем».

Может, сны мои как-нибудь материализуются?

Допустим, приснится, что на ужин цыпленка принесли, — глядь, и в самом деле. Однако до этого пока далеко, как, впрочем, и до нечаевского храма. Сегодня на ужин пшенная каша, замешанная на добром оружейном масле. На чем же еще, вон как горчит. А ты гурман, Мышкин. Хлеб есть — и то хорошо.

— Господин унтер, сообщите смотрителю, чтоб книги из библиотеки мне доставляли.

Хлопнула форточка. Смотритель всегда за дверью стоит. Должен услышать. Сейчас ужин кончат, и мы с Михаил Родионычем беседу продолжим. В Петропавловке с этим попроще было. Во-первых, шаги дежурного прослушивались; во-вторых, умудрялись даже на бумаге переписку вести, царапали обгоревшими спичками. Вот тогда-то и рассказал Попов о последних годах Нечаева.

…Из Алексеевского равелина Нечаев установил связь с Исполнительным комитетом «Народной воли». Связными служили сами жандармы (бессловесные истуканы, цепные псы, как Нечаев заставил их заговорить, подобрал к каждому «ключик», подчинил их своей воле?). И хоть в свое время «Народная воля» осудила «нечаевщину», но мужественное поведение самого Нечаева в равелине заслуживало восхищения. Подготовленный им побег позволял освободить всех узников Петропавловки. Однако, когда внезапные аресты ослабили организацию, Исполнительный комитет сообщил Нечаеву, что стоит перед выбором: готовить побег или продолжать подкоп на Садовой (дни Александра Второго были сочтены). Нечаев передал, что узники подождут: покушение на императора важнее.

После 1 марта Комитет был разгромлен, побег провалился… Как, к примеру, и наш побег с Кары… Но если б не пришла тебе в голову идея запутать часовых при пересчете каторжан, то побег был бы невозможен. И сидели бы товарищи спокойненько в Сибири… Какая жизнь была на Каре! Днем — работа в мастерских, вечером — чтение газет. Вольные диспуты! По сравнению с Шлиссельбургом — благодать, а не каторга.

А Минаков по вечерам играл бы с тобой в шахматы…

Егор Минаков! Как участника побега и его вместе с тобой привезли в Шлиссельбург. Сквозь толстые стены доносился его голос. Минаков пел:

Я вынести могу и муку,Жить в вечной праздной тишине.Но прозябать с живой душой,Колодой гнить, упавшей в ил,Имея ум, расти травою —Нет, это выше моих сил.

Не признавал Минаков инструкций, не хотел «колодой гнить, упавшей в ил» и… добился того, Что его через месяц расстреляли.

Когда сентябрьским утром 1884 года уводили Минакова и в коридоре раздался крик: «Прощайте, товарищи, меня ведут казнить!», почему, почему ты не ответил ему? Как завороженная молчала тюрьма. Что с тобой произошло, Ипполит Никитич? Паралич случился, немота напала? Но не ответил ты на последние слова товарища… Минаков боролся за права всех узников, на смерть пошел и в последние свои минуты, наверное, подумал, что напрасна его жертва, струсили товарищи, молчат.

Секунда промедления, растерянности — и не вернуть это мгновение…

«Больше всех я себя виню, — отстукивал Мышкин в семнадцатую камеру, — что не ответил на прощальный крик Минакова».

«Не дело растравлять себя понапрасну, — стучал снизу рассудительный Попов, — береги силы. Нам они еще пригодятся. Надо продолжать дело Минакова. Не склонять головы перед администрацией. И тут нам прекрасный пример подает Нечаев: огромной силы воли был человек».

Чего-чего, а воли у Нечаева хватало.

4

Еще во время его первого заключения в Петропавловке в 1876–1877 годах все казематы Трубецкого бастиона «разговаривали» между собой. Была организована даже «почта», и часто сосед торопливо выстукивал «телеграмму»:

— Сажин сообщает Костюрину: их общий знакомый Васин на поверку оказался провокатором.

Или:

— Долгушину разрешили свидание с родственниками. Что передать на волю?

Услышав тот или иной текст, Мышкин сразу же отстукивал его в противоположную стену, и так, переходя из камеры в камеру, «телеграмма» находила адресата.

В Шлиссельбурге удалось наладить связь только с Поповым.

Соседние по этажу камеры, двадцать девятая и тридцать первая, пустовали. Внизу пустовали шестнадцатая и восемнадцатая камеры, — таким образом, Попов был тоже изолирован от соседей. С Поповым у Мышкина была общая левая стена, по которой они и перестукивались. Мышкин слышал, что внизу, в девятнадцатой камере, кто-то есть, с этим заключенным у них была общая стена, но узник из девятнадцатой на стук не отвечал и ни в какие контакты не вступал. Молчал также узник в двадцать восьмой камере, сосед Попова. Попов каким-то чудом узнал, что в двадцать восьмой камере заключен народоволец Арончик, но особой радости эта новость не принесла: Арончик еще в Петропавловке сошел с ума, заболев манией преследования.

Итак, исключалась возможность всякой связи с товарищами, и поэтому Попов принял план Мышкина: из тюремной библиотеки получить книги и писать записки на страницах. Расчет был на то, что книга в скором времени попадет к товарищу, которого не достать тюремным «телеграфом». Тот непременно ответит на записку, потом Попов или Мышкин опять затребуют эту книгу, перелистают страницы, найдут ответ — и, пожалуйста, можно продолжать переписку. Правда, на такой счастливый случай полагаться особо не приходилось, но все-таки можно было надеяться.

Последние дни Мышкин и Попов перестукивались крайне осторожно, изображая всячески «примерное поведение», и последствия не замедлили сказаться. В обед Мышкину принесли два толстых тома. Мышкин нетерпеливо схватил книгу, поднес ее поближе к свету… и даже присвистнул от досады. Странное создание человек! Неистребимо его желание добиваться в любой обстановке хоть минимального удовольствия или развлечения. Конечно, книги нужны были в первую очередь как «средство связи», но все же Мышкин надеялся, что он еще и почитает… Увы, Мышкину выдали два тома из полного собрания сочинений Нестора Васильевича Кукольника. Мышкин заглянул в оглавление. Так… народно-патриотическая драма «Рука всевышнего Отечество спасла». «Князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский»… А это фантазии господина Кукольника на зарубежные темы: «Торкватто Тассо», «Джакобо Сен-назар»… И опять знаменитый верноподданнический балаган «Генерал-поручик фон Паткуль»… Мда. Конечно, двадцать пять лет каторги — очень суровая кара, но даже в приговоре суда не было записано про обязательное чтение сочинений господина Кукольника. Это уж самодеятельность Соколова-Ирода, так сказать, высшая мера наказания. До какой же степени должен выслужиться писатель перед правительством, чтоб его книги рекомендовали читать политическим заключенным! Значит, эти сочинения так же правоверны, как тюремная инструкция. В первом томе перед титульным листом — типографская копия портрета Кукольника, выполненного самим Брюлловым… Худощавый, высокий молодой человек весьма привлекательной наружности… Мышкину захотелось плюнуть на портрет, еле сдержался: книга — это не только произведение писателя, это еще труд наборщиков, печатников, а их Мышкин привык уважать.