Вениамин Рудов - Черная Ганьча Страница 13

Суров, сделав вид, будто ничего не заметил, прошел к себе, в тесноватую канцелярию.

Первым делом снял поясной ремень, стянул влажную гимнастерку, хотел снять сапоги, но, раздумав, взял со стола портсигар, закурил и, кладя его на прежнее место, увидел письмо от Веры: знакомый почерк - крупный, с наклоном влево.

После того, что произошло, после ее отъезда, письма жены ему были неприятны. Не читая, сунул конверт в боковой карман брюк, несколько раз кряду затянулся и погасил сигарету.

Вошел старшина. По обе стороны его короткого носа синели две вмятины след от очков. Сейчас острее, чем когда-либо раньше, бросалось в глаза то, что скрывала военная форма: старшина постарел. Новый поясной ремень, надетый поверх кителя по случаю приезда начальства, еще рельефнее обозначил вспухший живот, слишком туго затянутый галстук налил лицо нездоровой багровостью. И тем не менее Кондрат Степанович силился показать, что ему ничуть не стало труднее служить, с наигранной бодростью вскинул руку к козырьку впервые надетой сегодня фуражки:

- Ужинать будете?

- Надо. - Суров снял с вешалки сухой китель.

- А вы тут вечеряйте, в канцелярии. За сутки набегались.

- Сколько за обслуживание на дому?

- С начальства не берем, - улыбнулся Холод, обернулся назад: - Бутенко, давайте.

Небольшого росточка, немного смешной в высоком поварском колпаке и короткой белой куртке, Бутенко держал перед собой поднос с тарелками, чайником и эмалированной кружкой.

- Знимить пробу, товарищ капитан, - краснея и запинаясь, попросил солдат.

Садясь к столу, Суров обратил внимание, что чьей-то заботливой рукой койка застелена чистым бельем, угол одеяла отвернут, приоткрывая белую простынь. И еще увидел Суров букет цветов на приемнике, чисто вымытый пол и свежие занавески на окне.

Вот уже полгода, как уехала Вера, полгода жил он в опустевшей квартире. Все это время он проводил большей частью в канцелярии, днюя в ней и ночуя. И как-то ни разу не приходило в голову задуматься над несложными вещами: когда бы он ни пришел в канцелярию, в ней всегда было уютно и чисто, проветрено.

Поев и приказав разбудить себя в три, Суров отправился спать на квартиру. Он не был в ней больше недели и, когда вошел, на него дохнуло застоявшимся воздухом, табаком и, самую малость, "Красной Москвой", любимыми духами Веры. Флакон в красной высокой коробке стоял непочатый на туалетном столике и источал чуть слышный аромат.

Не зажигая света, Суров разделся, сложив одежду на стуле рядом с диваном - кровать не стал разбирать. Открыл окно, и комната стала наполняться свежим воздухом и прохладой.

Должно быть, от чрезмерной усталости долго не приходил сон. Суров лежал на спине, вытянув руки поверх одеяла. Из окна лился приятный холодок.

В одиночестве пришли всякие мысли. "Соломенный вдовец", - подумал о себе. Наедине иногда подтрунивал над собой, хотя было совсем не смешно. Знал, так дальше нельзя - решать нужно раз и навсегда, в ту или иную сторону. И главное - не расслабиться.

О разном думалось Сурову: застава должна не подкачать на инспекторском смотре, за лето хлопцы основательно подтянулись и в службе и в дисциплине. И задержание сегодняшнее зачтется: люди показали отличную натренированность, знание участка. Даже Шерстнев вроде бы изменился. Или притворяется?

- Один пишем, два в уме, - как-то сказал о Шерстневе старшина.

Наверное, он прав, Холод. Опытный человек, добрый служака, а, видать, придется расстаться: взялся за него Голов еще тогда, на весенней...

Незаметно Суров уснул.

11

Когда старшина Холод, распечатав новую пачку "Памира", закурил двадцать первую за эту ночь сигарету, аккурат пришло время поднимать Колоскова. Холод, однако, не торопился, знал - старший сержант сам, минута в минуту, встанет, накормит собаку, поест и, явившись за получением приказа на охрану границы, в точно назначенный срок зашагает по дозорке неторопливым шагом, фиксируя наметанным глазом любую вмятину на контрольно-вспаханной полосе.

Холод не ошибся: со двора послышалось звяканье рукомойника.

О Колоскове Холоду думалось хорошо: добрый сержант и правильный человек, несмотря на то что всего лишь двадцать первый разменял. Парень рассудительный и с понятием, не чета Шерстневу-ветрогону. Тот от гауптвахты до гауптвахты на заставе гость, у этого благодарности в карточке не умещаются. Вот бы кого Лизке в мужья, уж коль ей замуж приспичило. Тут бы Кондрат Холод не стесняясь сказал: что да, то да! Такого зятя с дорогой душой примет. Так нет же, гадский бог, Шерстнев глупой девке приглянулся.

Сигарета оставила горечь во рту, а мысли о Шерстневе окончательно испортили настроение. Пожелтевшими от табака пальцами раздавил в пепельнице сигарету, высыпал на газетный лоскут окурки, горелые спички, все вместе, выйдя на крыльцо, бросил в урну.

С озера веяло холодом. Сквозь дымку тумана далеко за осинником розово проклевывалось небо. Налетел ветерок, и озеро покрылось рябью, будто сморщилось. Холод повел плечами, вдохнул, набрав полную грудь холодного воздуха, с шумом выдохнул вместе с табачным перегаром и сплюнул с досады: сколько раз зарекался не курить! Сам начальник санслужбы советовал: лучше иной раз, когда на службу не надо, чарку пропусти, а сигарету - ни боже упаси.

Так разве кинешь! Кто в старшинской шкуре не был, тот не нюхал пограничной службы! - ты и строевик, ты и хозяйственник, ты и ветеринар, и каптер, и аптекарь, и еще черт знает кто ты есть. А разве доброе слово от кого услышишь? Как бы не так.

Возвратясь в дежурку, старшина пробовал себя утешить - год остался. Один год отдать, чтоб аккурат пятьдесят стукнуло, а там - строй свою жизнь, бывший старшина Кондрат Холод, с уклоном на старость, но чтоб душа молодой оставалась, чтоб можно если не наверстать упущенное, так пожить с Ганной в свое удовольствие. Ведь заслужили: четверть века на границе. Это тебе не фунт дыма. Говорят, жизнь прожить - не поле перейти. Нехай бы попробовал кто на своих двоих отмерить те километры, что выходил Холод по дозорным тропам за двадцать пять годочков.

А год пролетит... если начальник отряда дозволит. Подполковник запросто может сказать: "Хватит. Выслуга есть, пенсию дадут, собирай, старшина, чемоданы".

Дежурство подходило к концу. Наряды возвращались с границы. Заставу наполняли шум, веселые голоса, в столовой то и дело слышалось:

- Бутенко, добавь.

- Спасибо, Бутенко...

- Бутенко, чаю...

* * *

Сон не приходил. Холод закрыл глаза. Дрожали набухшие бессонницей веки, и неприятно саднил нос в тех местах, где уже сгладились вмятины от очков. Ганна лежала рядом, тихая, со спокойным лицом, еще не тронутым морщинками. В полумраке затемненной комнаты белела подушка, на ней выделялась толстая Ганнина коса, почти такая, какая была двадцать лет назад, когда они только поженились. Холод чувствовал, что Ганна не спит, притворяется, жалеет его, а он ее жалости сейчас никак не принимал. Вздохнул.

Ганна нашарила в темноте его ладонь:

- Чего б человеку не поспать после службы? Кончил дело, спи, набирайся сил. - Теплыми пальцами сжала запястье: - Не вздыхай тяжело, не отдам далеко.

Он отнял ладонь, сел.

- Гадский бог, надо же было те очки цеплять!

Ганна тоже села, перекинула косу за плечо.

- Ну и что? Ты в очках на профессора похож. - Она пробовала шутить, но, видя, что мужу не до шуток, сказала серьезно и успокаивающе: - Пускай видел. Пенсию мы уже выслужили. А года наши такие, что можно очки носить. Пенсионные года наши подошли.

- Пензия, пензия!.. - В ярости обернулся к жене, взъерошенный, злой. Гадский бог, разве с такими руками на пенсию! - Разгорячившись, трахнул сразу обеими по подушке, утопив их по самые кисти.

Ганна скорее с удивлением, чем со страхом взглянула на мужа: никогда до этого выдержка не изменяла ему, а тут бык быком.

- Кондраточко, родный, за што ж ты со мною так? Ах ты ж, боже мой!.. Мы первые... или последние? Все уходят. А мы ж с тобой отсюда никуда, у лесничестве останемся. И дочка по лесному делу хочет... Жить нам и радоваться...

Ганна говорила, говорила, обняв его рукой за шею.

- Старый я уже, Ганно. Песок скоро посыплется.

Она его шлепнула по губам:

- Цыц! Чтоб таких слов не слышала. Для меня ты самый молодой, самый красивый, Кондраточко. А какой для начальства - нехай тебя не печалит. Мы свое отдавали честно.

Под ее шепот его сморил сон. Спал недолго. Ганна его разбудила:

- Посылай за Головым машину. Звонил.

12

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза - человек и зверь. Два ярко-желтых, с зеленоватым отливом зрачка глядели на Сурова со страхом и злым любопытством. И вдруг исчезли так же внезапно, как перед этим вспыхнули в зарослях олешника близ дозорной тропы.

Потом, когда рассвело и Суров возвращался с поверки, он увидел на контрольно-вспаханной полосе цепочку лисьих следов. Рыжая ступала по-хозяйски неторопливо, испятнав мягкую пахоть глубокими отпечатками лап.