Владимир Толмасов - Сполохи (Часть 2) Страница 13

Вздохнули враз шумно, наперебой приглушенно заговорили, заспорили, мало заботясь об умирающем.

Отец Илья рухнул в подушки, и снова наступил мрак. Он отчетливо слышал голоса спорящих и, вникая в смысл перепалки, поражался кощунству своих бывших соратников. Он всегда знал, на что они способны, но никогда не допускал мысли о подобном святотатстве, не думал, что на смертном одре услышит, как поносят старцы его последнее решение.

Келарь Сергий мрачно глядел на освещенный лампадкой образ, в споре не участвовал. Герасим Фирсов достал из поставца чернильницу, перья лебяжьи, столбцы бумаги (опять кольнула глаза золотая солоночка). Присев ко краю стола, локтем отодвинул в сторону клобук с панагией, мелкой скорописью стал строчить соборный приговор. Рядом присел старец Гурий, голова у него тряслась, он часто и тяжело дышал.

У старца Боголепа не было желания ни говорить, ни двигаться. Глядя, как Герасим нанизывает одну за другой буквы приговора, он думал: "Опоздали! Ах, как опоздали они с Никанором! Надо искать другой выход... Надо искать... Искать..."

Кто-то нечаянно уронил подсвечник, и все, вздрогнув, замолчали. Слышался только скрип Герасимова пера. Этот скрип все громче и громче отдавался в ушах умирающего, нарастал подобно лавине - и превратился в оглушительный грохот. И не успел он догадаться, что это такое, как со страшным треском вспыхнуло в глазах ослепительное пламя и обогнало мысль...

Поднялся со стула старец Меркурий, осторожно положил руку покойного на одеяло, перекрестился. Вслед за ним истово закрестились остальные царствие небесное рабу божьему Илье.

Наскоро прикладываясь к ледяной руке архимандрита, старцы торопливо, не глядя друг на друга, выходили из кельи. Меркурий ощупью добрался до двери, никто ему не помог. Следом, заплетаясь ватными ногами, убрался всхлипывающий старец Исайя.

Последним уходил Герасим. Свернув столбцы с недописанным приговором, он скользнул по лицу бывшего благодетеля и собутыльника равнодушным взглядом, огляделся...

Когда за Герасимом закрылась дверь кельи, солоночки в поставце уже не было. В дрожащем свете лампадки мелкой рябью отсвечивали серебряные оклады икон.

За стеной темницы послышались возня, сдавленный кашель. Ключ, царапая железо замка, наконец попал в скважину - раздался тихий щелчок, и, противно визжа петлями, отворилась тяжелая тюремная дверь. Колченогий сторож прохрипел:

- Выходи!

Серый дневной свет ослеплял. Корней поднялся со скамьи, нашарил скуфью, нахлобучил на голову.

- Давай шевелись! Велено боле не держать.

Значит, свобода. Надолго ли?.. Пьянея от свежего воздуха, врывавшегося через открытую дверь в темницу, чернец стал подниматься по ступеням к выходу.

На дворе, в пятиугольнике крепости, между строениями метался ошалелый осенний ветер, разбрасывал во все стороны холодный дождь. Корней задрал голову, подставив струям лицо. Потом встряхнулся всем туловищем, как собака, и побрел потихоньку к своей келье. Во дворе пусто: кому охота вылезать из теплого жилища в такую погоду.

Навстречу попался с сундучком на плече Васька, служка монастырский. Остановился, с любопытством разглядывая чернеца.

- Эх-ма, да это же Корней! Ну и оброс ты, брат, в тюрьме-то сидючи.

- Тебе бы так, милый. Куда вприпрыжку-то?

- Да ты не слыхал... Архимандрит Илья преставился.

- Вот оно что, - пробормотал Корней. Рука потянулась привычно сотворить крестное знамение, но вместо этого пальцы лишь коснулись лба и замерли. Корней провел по лицу ладонью. - Почил в бозе, стало быть, государь, отец наш, архимандрит соловецкий Илья. А ты на поминки торопишься...

Васька не понял.

- Не, нас не зовут. - Он половчее пристроил сундучок на плече и не без важности заявил: - С келарем Сергием да старцем Боголепом в Вологду едем за отцом Варфоломеем. Оттуда его на Москву повезем ставиться.

- Так-таки и повезете? - насмешливо спросил Корней.

- Ну сперва объявим решение черного собора, - замялся Васька, - а там видно будет, кого он с собой на Москву возьмет.

- Вот именно, видно будет...

Васька глупо хихикнул:

- Завидуешь?

Корней уныло покачал головой.

- Что ты, милый! Где мне с вами равняться? На серьезное дело едете, без вас отцу Варфоломею, поди-ка, и не управиться.

- Варфоломей - муж трезвый, благочинный...

- Во-во, - оборвал Ваську Корней, - поистине, снес яичко черный собор, хоть и тухло, да снаружи красно.

Васька нахмурился.

- Воровские речи говоришь, чернец. Обратно под землю захотелось? Гляди, я нынче у келаря служу.

Корней грозно глянул на служку:

- Иди-ка ты, раб божий, куда подальше...

Васька попятился:

- Но-но, чернец, не замай!

- В землю вобью! - заорал Корней и двинулся на Ваську. Тот ойкнул и припустил по двору, точно заяц, а вослед ему гремел хохот монаха. В первый раз за долгие месяцы от души смеялся Корней...

Войдя в келью, Корней остановился на пороге, мрачно разглядывая свое обиталище. Со стола шмыгнула под топчан крыса. По углам паутина, кругом пыль: архимандрит не велел убирать в кельях у тех, кто сидел в тюрьме.

Корней нашел тряпицу, принес воды, дров, вымыл пол, протер стены, окно. Отодвинув топчан, забил крысиную дыру еловым колышком, вытряхнул бумажник. Перед затопленной печью повесил сушиться ветхое свое вретище. Упал на топчан, закинув, как когда-то в детстве, руки за голову.

Итак, пока он пребывал в заточении, власть в обители сменилась, но ничего доброго эта перемена Корнею не сулила. Околел старый волк, на его место сядет другой, помоложе, похитрее. А жить надо. Как? Кого держаться? Один пропадешь.

После памятного дня, когда был подписан приговор о непринятии нового богослужения, обитель выглядела притихшей: о челобитной, отправленной в Москву, как-то прознали старцы соборные и, затаясь, ждали, чем это может обернуться... Обернулось ничем, и архимандрит Илья распоясался вовсю. По монастырям пошел сыск. Всем сторонникам новопечатных книг богослужебных учинялся пристрастный допрос. Искали главного заводчика, добивались признания чуть ли не в крамоле, а потом посажали всех Никоновых доброхотов по темницам.

Москва - ни гугу.

Сидя в каменном мешке, Корней ругал себя лишь за то, что поручил опасное дело с челобитной Бориске. Парень мог сгинуть безвестно, а может быть, его кости уже клюют вороны где-нибудь подле кремлевской стены. В такие минуты Корней исступленно молился и каялся в страшном грехе братоубийстве. Со временем он перестал молиться и предался размышлениям, благо торопиться было некуда. Его уже не смущали ни грязь, ни крысы, ни скудные тюремные харчи. Досаждали многочисленные чирьи, но и к ним привык Корней. Его занимало другое: чего добивался архимандрит Илья, силой принуждая подписывать приговор? Какую цель преследовал стоящий одной ногой в могиле старец, пряча своих противников по темницам? Ужели только исправление печатных книг вызвало в нем протест и лютую злобу на патриарха и его сторонников?.. Много размышлял Корней, стараясь отыскать бесспорные ответы на эти вопросы.

Цель у старого волка была, и немалая, и, по-видимому, дело заключалось не только в его личной неприязни к Никону, но в гораздо большем. В чем?.. Много витийствовал настоятель о старых и новых церковных канонах, не единожды ради того проповеди произносил. Призывал он беречь старые обряды церковные и предания святых отцов-чудотворцев, противиться нововведениям, идущим от испроказившейся обасурманенной греческой веры, утверждал, что иначе не спасешь души, обречешь ее на вечное мучение. Твердил владыка, что чины богослужебные из века в век повторялись, свято хранились и передавались от поколения к поколению и менять и нарушать их - грех, хуже которого и не бывает. Тут рассуждать нечего: слушай архимандрита и принимай все как есть на веру. Однако только ли по причине боязни этого страшного греха затеял настоятель смуту в монастыре, ведь сам творил не меньший грех, пьянствуя в келье, давя крестьян немилосердными поборами, без пощады наказывая братию, чиня за ними слежку... Власть у архимандрита была большая, но хотелось еще большей. Или, может быть, он боялся ее потерять? Но ведь смута в обители, перенесшаяся далеко за ее пределы, могла стоить ему не только власти, но и головы...

Концы с концами не сходились, смутные догадки ужами выскользали, и Корней решил подойти к делу с другого конца.

По его представлению, монастырская вотчина напоминала египетскую пирамиду. На самой верхушке - архимандрит, полновластный хозяин, пониже черный собор, под ним - обитель со всеми службами и, наконец, в нижней и самой большой части пирамиды - огромное вотчинное хозяйство, и состоит оно из многих отдельных кирпичиков, а кирпичики - это усолья, промыслы разные, мельницы, пахотные земли... Для того, чтобы верхушка упала, нужно либо сшибить ее, либо разрушить основание. Сброшенную верхушку легко заменить другой, но если развалится основание, то рухнет все - тут уж менять будет нечего.