Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Александр Иванович Борозняк Страница 13

А в средней школе? «После того, как улеглись страсти первых послевоенных лет, — отмечал Ульрих Герберт, — в гимназии вместе с прошедшими сквозь денацификацию учителями вернулась нечистая совесть. Вплоть до конца 60-х темы о национал-социализме либо не проходились вовсе (“дошли до Бисмарка, а там и выпускной экзамен”), либо трактовались так, что не обнаруживалось никаких эмоций ни у учителей, ни у учеников»[165].

Результаты научных исследований по проблематике фашистской диктатуры оказывались достаточно скудными и односторонними. Определяющим стал контрпродуктивный подход, существо которого сформулировал в 1955 г. небезызвестный собеседник фюрера Герман Раушнинг: «Национал-социализм — это радикальный разрыв с историческим развитием германского народа»[166]. Изучение нацистского прошлого стало, по характеристике, данной в 1952 г. одним из западногерманских исторических журналов, «чрезвычайно опасным занятием»: «историк, выходя за рамки научной дискуссии, втягивается в ожесточенную политическую борьбу»[167].

Исследования по проблематике Третьего рейха ограничивались по преимуществу внешнеполитическими и военно-политическими аспектами, выдержанными, как правило, в духе холодной войны. «Оставались в стороне, — указывал Ганс Моммзен, — как социальные факторы, так и ответственность правящей элиты»[168].

В 1955 г. на немецкий язык был переведен фундаментальный труд американского ученого немецкого происхождения Джорджа (Георга) Хальгартена «Гитлер, рейхсвер и промышленники»[169]. Автор книги, закончивший в 1925 г. Мюнхенский университет, после прихода к власти фашистов эмигрировал во Францию, в 1937 г. переселился в США, преподавал в американских университетах. На основе солидных архивных разысканий Хальгартен пришел к выводу, что германская крупная буржуазия и генералы, решающим образом содействуя приходу нацистов к власти, «выпустили демона на свободу». Но в ФРГ исследование Хальгартена, нарушившего табу, было встречено откровенно враждебно. В одной из рецензий говорилось, что он во всем «подозревает темную заговорщическую деятельность военщины и корыстные интересы тяжелой индустрии»[170].

Аналогичная история произошла и с немецким изданием монографии английского исследователя Джона Уилер-Беннета «Немезида власти», объективно раскрывавшей политическую роль германского генералитета в 1918–1945 гг.[171] Выход книги оказался несвоевременным: Федеративная Республика готовилась к вступлению в НАТО, и Герхард Риттер обвинил ученого в том, что «его нападки против германской армии» носят «не только критический, но — враждебный характер». «Каким образом, — вопрошал Риттер, — западное сообщество, сплоченное едиными политическими воззрениями, сможет совместно защищать свободу Европы, если в исторической работе разжигаются новые противоречия?». Именно в связи с критикой упомянутой книги Риттер провозгласил кредо консервативной историографии: «Время перевоспитания прошло навсегда»[172].

Выступая в бундестаге в июне 1955 г. в качестве авторитетного и приближенного к властям историка, Риттер заявил, что «сомнения немцев в своем прошлом и своем будущем» являются «угрозой для безопасности Европы» и помехой тому, чтобы немцы стали «политическим народным сообществом» и «современным демократическим народом в понимании западного мира». Историк не удержался от отрицания документов, разработанных «росчерками перьев дипломатов Тегерана и Потсдама», целью которых, как он выразился, было «уничтожение тысячелетней германской истории»[173].

Тревожное ощущение деформации исторической науки и исторического сознания не могло не волновать серьезных ученых. Прямым протестом против предложенной Риттером апологии отказа от национальной самокритики стала речь геттингенского профессора Германа Хеймпеля на съезде Союза германских историков в Ульме в январе 1956 г. Ученый, в противоположность Риттеру, заявил о «болезни нашего времени» — о «нависшей над современностью жестокой опасностью забвения» гитлеризма. Он призывал выработать «взгляд на историю, не обремененный тягой к оправданию». Вслед за Ясперсом Хеймпель исходил из требования насущной необходимости признания национальной ответственности немцев: «Виновные — а виновные это мы — неохотно вспоминают о прошлом. Существует барьер между нами и прошлым — стена вины». Генеральный вывод Хеймпеля гласил: «История — это преодоление прошлого. Непреодоленное прошлое превращает людей в рабов»[174]. «В наше время слишком мало, — сокрушался Хеймпель, — вспоминают о прошлом… Только память об ужасах прошлого может спасти нас от страхов будущего». Историк предвидел: «Нам еще предстоит бороться за наше прошлое»[175]. Подозревал ли он, насколько справедливым будет это предупреждение?

Словосочетание Bewältigung der Vergangenheit — преодоление прошлого — стало знаком правдивой интерпретации истории Третьего рейха, индикатором политического и морального осуждения национал-социализма. Анализ прессы 1950-х гг. показывает, что гораздо чаще в газетах и журналах говорилось о «непреодоленном прошлом» (unbewältigte Vergangenheit), чем о «преодолении прошлого». Эта установка сразу же была встречена в штыки политиками и публицистами консервативного лагеря. Журнал «Die Politische Meinung» убеждал читателей, что формула «преодоление прошлого» несовместима с «честным, испытанным путем изучения истории sine ira et studio»[176].

Нельзя, однако, пройти мимо того, что общеупотребительный в ФРГ термин «преодоление прошлого» несет печать намеренной неясности и непоследовательности. Ганс-Ульрих Велер полагает, что термин «преодоление прошлого» «выбран не слишком удачно» и связан с ошибочным суждением, будто «в обозримое время можно покончить с опытом национал-социалистического варварства и подвести после этого окончательную черту под прошлым»[177].

В 1950-е гг. в ФРГ в широкий научный оборот вошла теоретическая конструкция тоталитаризма. Почти одновременно были переведены с английского книги Ханны Арендт «Истоки тоталитаризма», Карла Фридриха и Збигнева Бжезинского «Тоталитарная диктатура и автократия»[178]. Сегодня, когда со словосочетаниями «тоталитарный режим» и «тоталитарная система» мы встречаемся едва ли не на каждой газетной полосе, для нас приобретает особую значимость опыт западногерманских историков, использующих — применительно к тематике Третьего рейха — этот теоретический инструментарий более пяти десятилетий. Явилась ли для них модель тоталитаризма всеобъемлющей научной парадигмой или же идеологизированной схемой, вызванной к жизни холодной войной? Насколько результативной оказалась эта модель?

Теоретическая конструкция тоталитаризма сыграла поначалу относительно позитивную роль в исследовании проблематики Третьего рейха. На вооружение были взяты научно обоснованные выводы Ханны Арендт о способах мобилизации масс, превращении массовых движений, временном союзе между толпой и правящей элитой, роли идеологии в системе тоталитарного правления. Это в известной степени относится и к обоснованным Фридрихом и Бжезинским общим признакам тоталитарных диктатур. В ФРГ были начаты серьезные исследования механизма национал-социалистической диктатуры, анализировались проблемы подавления нацистами оппозиции, создания и функционирования аппарата насилия и всеобъемлющего контроля над личностью, идеологической унификации, формирования военно-централизованной экономики.

В 1955 г. был опубликован фундаментальный труд Карла Дитриха Брахера «Распад Веймарской республики»[179], автор которого, основываясь на тщательном анализе источников, творчески использовал достижения международной политологической и социологической мысли. Он подчеркивал преемственность политики германской правящей элиты до и после 1933 г.,