Казимир Валишевский - Иван Грозный Страница 14

Противопоставляя знатности происхождения личные заслуги, новая система выдвинула плодотворный принцип – принцип индивидуальных качеств. Таким образом было бы ошибочно полагать, как это делает Валуев и другие историки, что местничество есть только лишь образец китайской косности. Сама по себе система не была неподвижной, застывшей в определенной форме. Она изменялась и развивалась с течением времени. Она выдержала и сама производила разного рода давления. Своим пассивным сопротивлением местничество могло бы создать для абсолютизма серьезные затруднения, но оно не сумело противопоставить ему никакой социальной или политической силы, которая, парализуя его действия, могла бы заступить его место, направить в желательную сторону и подчинить своему контролю.

Другая сила была, по крайней мере в зародыше, в общинной организации, о которой я уже упоминал.

Исследования барона Гакстгаузена о русской земельной общине в ее настоящем виде, с самоуправлением и коллективной собственностью, появились в 1847 г. и были даже для самой России неожиданным и приятным открытием. Казалось, был открыт новый мир, подтверждавший оригинальность и превосходство первобытного устройства, которым страна могла гордиться перед лицом удивленной Европы. Но позднейшие исследования разрушили создавшуюся таким образом иллюзию. Они показали, что подобные учреждения существовали еще раньше во всех европейских и вне европейских странах от Ирландии до Явы и от Египта до Индии. В Европе различие между Россией и ее западными соседями свелось к вопросу возраста и цивилизации.

Но исследования и разочарования на этом не остановились. Думали сначала, что русская община, сходная с другими формами первобытного устройства, уцелела здесь в своем примитивном виде, благодаря медленному развитию социально-экономической жизни. Оказалось же, что она более позднего происхождения, вела свое начало не от доисторического патриархального коммунизма, а явилась результатом круговой поруки, чуждой свободным крестьянам до шестнадцатого века, и навязанной потом сельским общинам крепостным правом для правильного поступления от них налогов. Это был продукт политического режима, который восторжествовал на Руси в эпоху Ивана Грозного. Является ли русская община проявлением национального духа? Вовсе нет. Это создание государственного порядка.

Таким образом, согласно взгляду Чичерина[7] и Милюкова[8] мы имеем здесь поразительный пример обратного хода истории! Пример этот в некотором отношении представляет особенность экономического и социального развития страны.

Но хорошо ли выбран пример?

В первой половине шестнадцатого века, как мы видели, крепостная зависимость встречалась на Руси только в виде исключения. Однако там встречаются общины, объединяющие свободных крестьян. Каждый крестьянин даже должен был принадлежать к какой-нибудь из этих общин. Вне их находились только бродяги. Эти общины представляют собой самоуправляющиеся единицы, основанные на демократических и коммунистических началах. Собрание, где обсуждаются общие дела, состоит из представителей всех домов, старших членов семейств. Несколько общин составляли волость. Волость того времени нисколько не походила на то учреждение, которое теперь носит это имя. Занимая среднее место между кантоном и коммуной во Франции, приближаясь к американскому township, древняя волость обладала большей компетенцией.

Волостной сход имел право издавать обязательные для своих членов постановления, выбирал голов и общинных старост. Он распределял прямые подати, наложенные правительством на землю и промыслы, избирал лиц, которые должны были присутствовать на суде и играть там роль средневековых немецких Sch(ften или древнешведских Nemd; наконец, через свободно избираемых должностных лиц выполняет полицейские обязанности и защищает пред правительством общинные интересы.

Таково положение вещей можно восстановить по следам сохранившихся на принадлежавших свободным крестьянам черных землях.

Нельзя сказать, существовал ли он на других землях, где осуществляли свою власть кормленщики. С другой стороны, удалось установить, что на тех же землях в XV и XVI веке существовала в зачаточной форме коллективная собственность или такого же рода владение.

В памятниках той эпохи встречаются упоминания о соседях, складниках (от складать) и сябрах, в которых нетрудно угадать крестьян, соединившихся для обработки определенного участка земли. Истолковывая иначе названия и образ жизни этих землевладельцев, соединенных будто бы только общностью повинностей, Сергеевич[9] допускает другие формы общинного землевладения. На землях высшего духовенства и монастырей, история которых нам более известна, пользование некоторыми участками было общим для их держателей.

Надел каждой семьи, выть или соха (соотв. английск. virgate), не представлял собой определенного, установленной меры участка; это скорее было право занимать и обрабатывать несколько, например, 5, десятин в каждом из трех полей. В одном из владений Троицкого монастыря[10] встречается, как единственное исключение, общая обработка участков, которыми наделены крестьяне.

Наконец, на землях, конфискованных дедом Ивана Грозного после присоединения Новгорода, т. е. на землях, отнятых у бояр и переданных оброчным крестьянам, замечается зарождение и даже некоторое развитие общинного пользования лугами, озерами, лесами. Но все это было явлением местным, рудиментарным и совершенно новым и далеким от полной и общей формы коллективизма современного русского мира, с периодическими переделами, схожего с run-rig в Англии или Ирландии. Мир тогда находился только лишь в зачаточном состоянии; происхождение и характер развития этого зародыша не может быть указан с точностью и до настоящего времени.

Развитие его началось в XV веке и продолжалось в XVI. В это время русская община не была остатком патриархальной организации первых времен, разрушенной нормандским завоеванием или даже гораздо раньше, как полагают некоторые историки, благодаря смешению славянской расы с чуждым ей финским элементом. Но были ли финны в древней южной Руси – это неизвестно. Является ли эта реставрированная община возрождением древнего коммунального строя, обусловленным постоянством некоторых социальных привычек, или же она представляет совершенно новый продукт самостоятельного процесса, в котором славянофилы видят выражение особой склонности русского национального характера к жизни обществом, ассоциацией – это темные вопросы, и требования национального самолюбия едва ли могут внести в них ясность. Упомянутая склонность не может быть отрицаема. О ней свидетельствуют артели. Но в Германии и в особенности в Англии социальный дух проявил бесконечно больше энергии в среде общинных группировок, сопротивления которых не могла преодолеть даже современная централизация. Я склонен полагать, что здесь смешиваются два начала – исторический атавизм и природные наклонности, сочетающиеся в жизни населения, долго находившегося в неорганизованном состоянии. На пороге новой эпохи они сообщают особую форму этому рудиментарному общественному организму. Русская община XV века не имела ничего родового. Она открыта для каждого. Всякий крестьянин может войти в нее, приняв на себя часть общих повинностей. Русская община представляет чистый тип общины договорного характера и этим отличается от старинных форм, сохранившихся в своем первоначальном виде среди других славянских племен. Но некоторая административная автономия приближает ее к этому прототипу. Однако характер и пределы этой автономии служат еще предметом спора. Принимала ли община XV века участие в судопроизводстве и в какой мере? Вопрос остается открытым. Но тем не менее известно, что судебная организация того времени, когда применялась указанная выше мной система кормления, не оставляла места другой какой бы то ни было подобной себе власти. Владение принадлежало «служилым людям». Охота запрещена. Подсудное население на самом деле было дичью.

Но в следующем веке картина меняется. Общинная автономия быстро расширяется. Она стремится захватить всю область местного управления со всеми ее правами. Что же случилось? Оказалось, что служилые люди стояли не на высоте своей задачи. Эксплуатируя области, они их разорили. Своей бездеятельностью и беспорядочностью они не только принесли тяжелый ущерб частным интересам, о которых само государство не заботилось, но и испортили то, что лежало на их попечении: они уничтожили или истощили источники государственных доходов. Тогда, колеблясь еще между двумя полюсами собственного развивающегося политического строя – между абсолютизмом и либеральным течением, – правительство решило уничтожить установленные им самим привилегии, которые не оправдали его ожиданий. Оно передает другим те обязанности, которые, к его сожалению, были так неудачно доверены, и обращается к тем самым элементам общинного устройства, которые долго были в пренебрежении и даже подвергались нападкам. Грамоты, раздаваемые все охотнее, облекают старост и присяжных властью, которая сначала ограничивает, а потом и совсем вытесняет власть государевых наместников и волостелей. Но государство не отступает ради этого от своей основной программы. Оно не вполне отказывается от своего деспотизма. Оно ищет компромисса между этим принципом и духом учреждений, вызванных к новой роли. И оно его находит – дает власть и отнимает этим независимость. Выборные лица, полномочия которых расширены, все же будут еще чиновниками, его людьми, а община, выросшая, возвысившаяся, будет государственным учреждением. Мы проследим эту фазу до следующей ступени развития, когда, под влиянием крепостного права, община примет еще новую форму: это уже будет самоуправление каторги, коллективизм цепи, сковывающий людей попарно.