Наполеон Бонапарт - Максимы и мысли узника Святой Елены Страница 14

Фридрих взял на себя труд опровергать Макиавелли еще до того, как стал королем; полагаю, он сделал бы лучше, если б оправдывал его после, своего воцарения. Этот Макиавелли писал разве что для мелодраматических тиранов [150].

Сенека как-то сказал: тот, кто мало дорожит своей жизнью, может распоряжаться по своему усмотрению жизнью других людей [151].

Говорят, будто генерал Сарразен сошел с ума, — он и так не был вполне в здравом рассудке, когда покинул Булонь. Хороший начальник генерального штаба, но дурная голова и интриган [152].

Веллингтон сделал большую ошибку в сражении при Тулузе; английской армии угрожал бы плен, если бы Сульт сумел воспользоваться ею или ежели б он лучше знал позицию противника [153].

История, которая донесла до нас имя Фемистокла [154], не удостоила тем же имена его завистников.

Приняв правление из рук республиканцев, я как бы вымыл, очистил и подправил старую картину Рафаэля, которую лак пачкунов довел до полной неузнаваемости.

Беньо думал, что станет играть роль при Бурбонах, но он ошибался, как и многие другие. У него есть талант и твердость. Я сделал его государственным советником, потому что он, будучи префектом [155], осмеливался говорить мне правду. Но он растрачивает свои силы попусту.

Я сужу о гении по тому, как он выражает свою мысль.

Надобно часто менять не только гарнизоны, но людей, стоящих у власти, это безусловно. В интересах государства чтобы должностные лица постоянно сменялись: ежели этот принцип не соблюдается, то неизбежно появляются удельные владения и сеньориальное правосудие.

С тех пор как сами народы выступили на полях сражении, стало уже невозможно иметь наемную армию.

Государь, который думает о людях и строит собственное счастие на их благополучии, — в каком романе можно найти сие?

Что бы ни говорил Макиавелли, крепости не стоят народного попечения и забот [156].

Чернь не отличается здравомыслием, она, по обыкновению, любит повторять все те пересуды, кои говорятся по адресу человека незаурядного.

Оказывается, что из ста бывших в прошлом королевских фаворитов по крайней- мере девяносто пять были повешены [157].

Деказ [158] раньше служил у моей матери: я замечал его порою в толпе придворных. Эта должность не требовала большого таланта. И он, и подобные ему министры походят на людей, карабкающихся на призовой столб.

В 1805 г. у меня имелось восемьдесят линейных кораблей, не считая фрегатов, но не было ни настоящих матросов, ни офицеров; мои адмиралы играли в прятки с англичанами, и это само по себе уже было немало. Линуа [159] показал себя вполне достойно. Вильнёв был добрый офицер, но, несмотря на это, делал одни только глупости. Он покинул Кадис, а смерть Нельсона не стоила потери моего флота. Вильнёв покончил с собой на постоялом дворе в Ренне, и, как всегда, в этом обвинили меня. На самом же деле признаки сумасшествия наблюдались у него еще во время морской кампании [160].

Ах! Свобода печати, свобода печати! Снимите же намордники с ваших парижских журналистов и вы увидите настоящую грызню! Все эти Вадью [161] постоянно будут вмешиваться в управление, а Каритиде [162] станут подавать мнения. К дьяволу весь этот галдеж!

Я восстановил дома лионцев, разрушенные во время революции [163], они были признательны за это, итак, мы — в расчете.

Государи, которые пользуются услугами исповедников, нарушают тем самым основы королевской власти.

Слишком мало найдется людей достаточно твердого закала, чтобы судить обо мне беспристрастно и без предосуждений.

После моих побед в Италии в мою дверь стучались представители самых различных партий. На стук я предпочитал не отзываться, поелику не в моих правилах быть орудием в чьих-либо руках.

Битва при Эйлау стоила дорого обеим сторонам и отнюдь не имела решающего исхода. Это было одним из тех неопределенных сражений, когда отстаивают каждую пядь земли: войска схватились врукопашную, действуя большей частию по собственной инициативе; что касается меня, то я не стал бы выбирать такое место для сражения [164].

Великие политики первого апреля [165] хотели лишь сохранить свои замки, вот почему они так легко отступали перед натиском союзников.

Посреди всех этих смотров, пушек и штыков я порою оставался философом; среди тех, кто меня поносит, есть немало таких, кои никогда не делали ничего подобного.

Здравый смысл создает одаренных людей; самолюбие же — лишь ветер, который надувает паруса и ведет их корабль прямо к пристани.

Катон совершил великую глупость, покончив жизнь самоубийством из одного страха встретиться с Цезарем [166].

Если бы Ганнибал узнал о переходе моей армии через Большой Сен-Бернар, он посчитал бы свое альпийское путешествие сущей безделицей [167].

Быть может, мне надобно было подражать Генриху VIII [168], сделавшись единственным первосвященником и религиозным вождем моей Империи; рано или поздно монархи придут к этому.

Пушечное ядро, поразившее Моро при Дрездене, было одним из последних вестников моей удачи в этом сражении [169].

После сражения при Лейпциге я мог бы опустошить страну, лежащую между мною и неприятелем, как то сделал Веллингтон в Португалии или как в былые времена еще Людовик XIV повелел поступить в Палатинате: право войны позволяло мне это, но я не хотел подобным образом обеспечивать свою безопасность. Мои солдаты, раздавив баварцев при Ганау, показали, что я могу полагаться на их доблесть [170].

Ничего необыкновенного в побеге Мале не было, другое дело — арест Ровиго или бегство Ласкье. Все потеряли голову, начиная с самих заговорщиков [171].

Много 'Критиковали мою статую на Вандомской площади и велеречивые надписи о моем царствовании. Однако ж надобно, чтобы короли позволяли делать все по причуде художников, — ведь Людовик XIV отнюдь не приказывал, чтобы поместили рабов у ног его статуи, и не требовал, чтобы Ла Фёйлад начертал на пьедестале: "Бессмертному человеку". И когда увидят где-нибудь надпись "Наполеон Великий", то поймут, что не я сочинил эту надпись, а лишь не запрещал говорить об этом другим [172].

Я советовался с аббатом Грегуаром [173] касательно конкордата 1801 г., его мнения показались мне весьма здравыми, однако ж я лишь принял их к сведению и в пререканиях со священниками уступил только в нескольких пунктах. Но именно в этом я и был не прав.

Тот, кто не стремится снискать уважение современников, не достоин его.

Карл Пятый годам к пятидесяти начал молоть всякий вздор; в отличие от него многие короли всю свою жизнь только и делают, что болтают всякую чепуху [174].

Говорят, что Этъенн занимается политикой, в мое же время он сочинял комедии, — это был весьма необходимый государству человек [175].

Я отнюдь не повлиял на возвышение Бернадотта в Швеции, а ведь я мог тому воспротивиться; Россия, помню, поначалу весьма была недовольна, ибо воображала, что это входит в мои планы [176].

Хоть я и хотел возродить достопамятные времена древности, но это никогда не простиралось столь далеко, чтобы восстановить афинскую демократию [177]. Правление черни никогда не привлекало меня.

Говорят, что священники и философы Франции имеют миссионеров, кои разъезжают по провинциям. Это, должно быть, напоминает бывшие некогда диспуты августинцев с кордельерами. Похоже, что правительство уже более не существует? [178]

Лондонские газетчики прохаживаются насчет моего здоровья и здешнего образа жизни. Воображение у них, мягко выражаясь, сильно отдает поэзией. Но всем же надобно добывать себе пропитание, даже насекомым.

У королей нет недостатка в людях, которые находят случай возразить. Я никогда не допускал этого. Врач нужен для того, чтобы лечить лихорадку, а не писать на нее сатиру. У вас есть лекарства? Так дайте их; если нет, помолчите.