Андрей Богданов - Царевна Софья и Пётр. Драма Софии Страница 14

ДА БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?

Сказанного, вместе с наиболее подробными на сегодняшний день комментариями к тексту, достаточно, чтобы Вы, любезный читатель, поняли смысл Записок Нёвилля не хуже профессиональных историков. Даже те из них, кто вчитывался в текст (а не просто «выгрызал цитаты»), не располагали таким объемом информации о людях и, главное, о логике политики России, выявленной нами в результате упорной 30-летней работы в библиотеках и архивах.

Моим коллегам этого, как правило, более чем достаточно. Они очень серьезно относятся к «фактам» и любят сводить их к событиям и определениям. А ведь любой повествовательный источник — не формальный документ. Мысль автора, его чувства и ощущения, на мой взгляд, такие же, и даже более важные факты, чем точная дата и описание события. Короче говоря, записки современников — прежде всего литература. Лишь через внутренний мир автора мы «смотрим» на прошлые события. Именно эти точки зрения мы сопоставляем, сравнивая разные источники, чтобы получить четкую и «объёмную» картину истории.

Иначе повествовательные источники несопоставимы. Если, конечно, мы хотим представить прошлое как жизнь, а не набор часто противоречивых «сведений», на котором многие коллеги останавливаются, полагая это требованием науки. (В действительности это предварительное собирательство, на которое подлинная наука опирается, начинаясь с иного — осмысления источников, понимания людей и их отношений.)

Нам интересна подлинная историческая жизнь России, поэтому придется ещё раз внимательно присмотреться к оказавшемуся в нашей стране французу Нёвиллю. Или, как он сам часто именовал себя, Нёфвиллю. В обоих случаях это прозвище (фамилий Франция ещё не знала) переводится одинаково: «Новгородцев», — и определённо указывает на буржуазное, но ни коим образом не на дворянское происхождение автора. В XVII в., когда дворянский титул в этом уголке мира почти невозможно было купить, человеку с таким прозвищем и любовью к приключениям надо было проявить недюжинные способности, чтобы привлечь к себе внимание «высшего света». Чем таким он отличился, что многие, чуть ли не большинство серьёзных специалистов, целых два века признавали автора Записок о Московии «как бы и не бывшим»?

Французскому дворянину, каким представлялся де ла Нёвилль, нужно было особое «невезение», чтобы не оставить ни единого следа в документах, которые могли бы найти исследователи. Судя по моему опыту, в последней четверти XVII в. даже в России, с нашими крайне пострадавшими от войн и мятежей архивами, при должном старании можно найти документальные сведения о самом мелком дворянине, провинциальном «сыне боярском», не владеющем ни одним крестьянским двором и не избранном ни на одну уездную должность. Проблема возникает только с уклонившимися от государственной и общественной службы «нетчиками», которым по указам царя Фёдора Алексеевича об обязательной службе не передавались даже отцовские поместья (но по частным завещаниям могли оставаться родовые вотчины). О существовании некоторых из них мы знаем по генеалогическим росписям, но не находим их в официальных документах.

Во Франции дворянин вполне мог не служить и не избираться в местные совещательные органы. Но там в местных архивах прекрасно сохранились метрические книги, благодаря которым учёные удостоверяют точную дату и место рождения интересующих их персонажей даже и не дворянского происхождения. Относительно Нёвилля таких данных не обнаружено. Невольно возникает вопрос: «А был ли такой человек»?

Но если бы французского дворянина де ла Нёвилля не существовало, кто мог написать публикуемые нами Записки о Московии 1689 г.? Учёный аббат Ленгле дю Фреснуа ответил на это в 1713 г. однозначно: тот же плодовитый писатель и известный мистификатор Адриан Бойе, который издал свою «Историю Голландии после правления Вильгельма Оранского» под псевдонимом де ла Нёвилль (de la Neuville), воспользовавшись, как благопристойный буржуа, названием городка Neuville-en-Hez, в котором родился.

Может, эта атрибуция и не вызвала бы споров во Франции, если бы аббат не отозвался о популярных в обществе Записках весьма пренебрежительно: «Труд настолько недостоверный, насколько это можно ожидать от человека, который видел Московию разве что из окна своего кабинета». Это замечание имеет смысл, если вспомнить, сколько фантастических сведений о России привёл Нёвилль, ухитрившийся, судя по нелепости его описаний, не зайти ни в один православный храм и не увидеть своими глазами облачения ни одного архиерея (хотя сам писал о встрече с митрополитом Смоленским). Но оно крайне задело парижского адвоката Матье Маре, которому Записки чрезвычайно понравились. В 1725 г. в письме президенту дижонского парламента Буйе (чья фамилия близка к обличенному аббатом мистификатору) мэтр превознёс Записки и их автора, подчерпнув всё, что знал о нём, из самих Записок. Конечно, его слова, что «Ленгле — лгун и обманщик», нуждались в подкреплении. И Маре приписал в конце: «Я знаю одного человека из Бове, который был хорошо знаком с этим господином де ла Нёвиллем, который звался Фуа по своему фамильному прозвищу; эта фамилия с честью существует в Бове и по сей день»{57}.

Итак, происхождение «дворянина» де ла Нёвилля вызывает немалые сомнения. Зато факт, что француз под таким именем появился в середине 1680-х гг. в Речи Посполитой, установлен несомненно. Французский посланник в Польше маркиз де ла Бетюн написал 19 января 1686 г. своему шефу, секретарю по иностранным делам Кольберу де Круасси: «Я должен сообщить вам, сударь, что некто по имени де ла Нёвилль — человек очень поверхностный и известный здесь благодаря этому — очень утомил их королевские величества, добиваясь своего назначения резидентом во Францию, на что они не дали согласия, несмотря на представления маркиза д'Аркьена, которые он делал польской королеве».

Значит, человек, называвший себя де ла Нёвилль, существовал, и он был французом (при всех различиях французских говоров сами французы всегда отличали соотечественников). О дворянской фамилии Нёвилля мы знаем лишь с его слов (документов и иных доказательств происхождения у человека, одетого как дворянин, не спрашивали тогда нигде, даже в требовательной по части бумаг России, если только он не ожидал официального приема у коронованных особ или не нанимался на службу). Зато этот персонаж вполне соответствовал сложившемуся в Европе представлению о французах: «человек очень поверхностный и известный здесь благодаря этому». А главное, он знал толк в придворном обхождении, иначе ни за что не смог бы войти в доверие к маркизу д'Аркьену, отцу польской королевы Марии-Казимиры.

Манеры французских провинциальных дворян и придворных различались в те времена значительно, причём сам факт пребывания при дворе часто ценился больше, чем титул (не считая, конечно, аристократии). Но пребывания официального! Ведь Версаль, любимое детище «короля-солнце», сжиравшее значительную часть финансов Франции, был заполнен толпами праздношатающихся и не имеющих никакого веса дворян. Достаточно сказать, что приличные при дворе шляпы и шпаги давались у ворот Версаля напрокат всем, без различия происхождения, и любой заносчивый булочник мог (как это ни звучит сегодня странно) присутствовать на утреннем туалете Людовика XIV, чтобы потом хвастаться этим собратьям по цеху. Впрочем, и русские цари по праздникам принимали в обычно строго закрытом дворце целые делегации представителей податных сословий, в которых московские купцы и промышленники, например, должны были присутствовать обязательно, невзирая на расходы на парадную одежду и непременные подарки государю.

Иметь придворную должность или быть официально представленным двору было для француза и дворянина высочайшей заслугой и наградой. Конечно, Нёвилль рассказывал в Польше, что был этой награды удостоен. В Варшаве и Кракове уже по крайней мере сто лет было полно французов, которые разными способами, иногда весьма удачно, пристраивались к не слишком влиятельному (прежде всего в своей стране), но по западным меркам небедному королевскому двору. Однако они ощущали себя глубоко обделёнными по сравнению с обитателями скучного, однообразно и без всякой выдумки построенного из серого камня Версаля, где не было (в отличие от дворцов Центральной и Восточной Европы) даже туалетов, где из каминов текла вода, а зимой стоял промозглый холод и густой туман от дыма и испарений грязных тел.

Быть официально вблизи гнилозубого, страдающего несварением желудка и фурункулёзом (ещё бы, если помыться, по суровому предписанию врачей, раз в жизни — не считая мытья при рождении и после кончины) «короля-солнце» — вот что француз, считающий себя дворянином, почитал за высшее счастье{58}. Нёвилль вызывал живую, неподдельную зависть, рассказывая, что был метрдотелем брата короля и даже получил привилегию стать камер-юнкером самого «солнца». При этом он не был стеснён в деньгах, проматывая, по его словам, отцовское наследство.