Еремей Парнов - Секретный узник Страница 14

Последние годы, став председателем партии, он жил в Берлине и редко бывал дома. Но, несмотря на всю занятость, не пропускал ни одного крупного мероприятия гамбургского окружкома. Комитет собирался по субботам, после обеда. Поэтому Тельман приезжал в Гамбург в пятницу, вечерним поездом Берлин - Гамбург - Альтона, отходящим в 21.05 с Штеттинского вокзала.

Но редко кому удавалось застать Тедди в субботнее утро дома. С рассветом он уходил в гавань. Бродил по докам и эллингам, складам угля, досок, бидонов с горючим и бочек, забредал в крохотные кабачки, в освещенные керосиновой лампой таверны, где так любят посидеть портовые рабочие. Он и сам остался таким же портовиком, знающим каждый закоулок в городе из досок и мешков. Брал, как все, "Большую Лизу" - кружку на добрых два литра или, если задувал норд-ост, стаканчик крепкого грога и, присев за чей-нибудь столик, тут же включался в разговор. Он был здесь свой, его приходу радовались, но не удивлялись, как не удивляются люди нормальному течению жизни. Городские новости он узнавал из первых рук. А то, что происходило в Берлине, Москве, во всем мире, портовики узнавали от него.

Из гавани портовый рабочий Тельман направлялся в Винтерхуде, в квартал, где были прачечные. Ему пришлось когда-то поработать и там. Возчиком. Поэтому и в Винтерхуде он знал каждого. Когда же подходило время обедать, он шел в трактир неподалеку от драгунских казарм. С незапамятных времен этот трактирчик на пять-шесть столиков был резиденцией возчиков. Такое же заведение содержал когда-то и его отец. Роза никогда не ходила туда вместе с ним. Но она очень ясно видит, как это происходило.

Он заходит, приподнимает за козырек свою рабочую фуражку с черным витым жгутом, здоровается за руку с хозяином Маком, обходит столики, каждого называет по имени, хлопает по плечу, по пузу - у кого есть, вышучивает, хохочет.

Это не забегаловка, это серьезное место, трактир возчиков. Сюда не заскакивают на минуту опрокинуть рюмку пшеничной водки. Рабочему человеку ведь надо и плотно поесть! Мак это понимает. Недаром стоит он за стойкой вот уже третий десяток лет. Ну и время бежит! Но разве так уж всевластно время? Слава богу, все живые, и дела, как будто, идут неплохо.

Как-то сам собой забывается берлинский диалект, и Тедди говорит, как и все здесь, только на гамбургском - соленом, пронзительном. Он садится в углу и, хлопнув ладонью, широкой и крепкой, кричит: "Бульон и жаркое с яйцом!" И Мак тут же встает из-за стойки, но не суетится, а как-то плавно, хоть он и грузен, скрывается в кухне. Так пропадает из глаз, заходя за мол, большой сухогруз. А потом он выносит жаркое по-гамбургски, с пылу, с огня! Тедди спешит обмакнуть хлеб, пока пузырится белок и шкворчат кубики сала. И все уважительно ждут: пусть поест человек.

Но постепенно его берут в окружение. Подсаживаются за столик, придвигают стулья, и начинается неторопливая мужская беседа. Ровно в два он встает, пожимает собеседникам руки и с кружкой в руке идет к стойке. Допивает пиво, ставит кружку и, достав кошелек, рассчитывается.

Теперь он пойдет, отдохнувший и сытый, жадно вдыхая морской воздух, на Валентинскамп, где находится окружком. Над входом часы со звездой, и красное полотнище свисает с окон.

Роза знает все его излюбленные маршруты. Сколько раз она мысленно следила за ним, когда он уходил. Вот и сейчас, стоя на балконе, она не видит серых клубящихся туч над зубчатыми крышами. Небо словно распахнулось. В этом сила воспоминаний, цепкая, сладкая власть. Они раздвигают тесные стены, небо, улицы, само время.

Все эти дни она просыпалась по утрам с ясным, физическим ощущением беды. Как предчувствовала, так и случилось. Пятого марта, в день выборов в рейхстаг, к ней подошел товарищ по партии. Даже мысленно она старалась не называть имен. Да, к ней подошел товарищ и предложил проводить. Немного отойдя от избирательного пункта, он сказал: "Роза, в "Гамбургер фремденблатт" напечатано, что Эрнст арестован. Если это правда, то мы получили страшный удар".

Она прибежала домой и тут же, пока могла еще сдерживать слезы, рассказала дочери. "Не горюй, мама, - Ирма прижалась к ней. - Не горюй. Я этому просто не верю. Ты же знаешь, что папа скрывается и им его так просто не взять. Как можно верить какой-то газете? Если бы это была правда, мы бы сразу об этом узнали. Берлинские товарищи нам бы сообщили. Разве не так?" - "Так, девочка, так!" - она поцеловала ее и вышла на улицу, чтобы побыть одной. Уже тогда она знала, что это правда. Счастливая Ирма, что может так спокойно и твердо не верить.

И вот сегодня утром приехал из Берлина связной, которого она знала по кличке Герберт. "Товарищ Роза Тельман, - сказал он, взяв ее за руку, поедем вместе со мной в Берлин. Эрнст арестован. Ты должна его разыскать и установить с ним связь".

Вот она и поедет сегодня в Берлин шестичасовым. Покончит с бумагами и начнет собираться. Догадывалась, что едет не на день, не на неделю. Знала, что надолго. Но Ирме и Иоганну Тельману, свекру, спокойно сказала, что едет в Берлин на несколько дней. Они узнают, конечно, но... Пусть это будет позже!

Проводив дочку в школу, она и принялась жечь бумаги. Роза прищурилась, еще раз глянула в слепящее затуманенным рассеянным светом небо и ушла с балкона.

Да, чем позже, тем лучше, решила она, пусть у Ирмы будет хоть одним беззаботным днем больше...

Телеграмма прусского министра внутренних дел.

Потсдам, 11 марта 1933 г.

С е к р е т н о!

Всем прусским регирунгспрезидентам:

По окончании выборов арестовать всех коммунистов - депутатов

рейхстага и ландтага. Немедленно препроводить их в полицай-президиум

в Берлин. Срочно запросить их имена у председателей окружных

избирательных комиссии. Принять меры для неукоснительного исполнения

распоряжения. Список депутатов, которые предположительно будут

избраны, будет доставлен курьером.

Глава 11

КАМЕРА No 32

Ордер No 208 о немедленном аресте депутата рейхстага Эрнста Тельмана был выдан только 6 марта. Отныне Тельман превращался в "законного" жильца камеры No 32 в доме печали Алексе. Бесконечные ночи этого дома, его изломанные, бредовые дни! Вдруг наступает тишина, наполненная неясными шорохами и гулом. Он словно тонет в ней. Она вливается в уши, давит на барабанные перепонки, как темная забортная вода. Далеко впереди, а может быть и совсем близко, высвечиваются тусклые расплывчатые пятна. Что это память о свете в глазах? Отпечаток выключенной на ночь электролампы? Огни города, просочившиеся сквозь стены? Огни и шумы города?

Грохот железной двери не дает Тельману забыться. Опять эта банда штурмовиков! Это они оцепили улицы в день ареста, набившись в кузов, поехали вслед за полицейской машиной. Они не оставляют его и здесь, в Алексе. Барабанят кулаками в дверь. Грозятся выволочь из камеры и убить. Но он не даст им лишить себя сна! Портовый рабочий любит подремать, когда выдается свободная минутка, под рев гудков и лязг цепей. Пусть себе беснуются. Будем лучше думать о деле!

"Вы находитесь под крайним подозрением в совершении действия, караемого на основании 81 - 86 уголовного кодекса... в интересах общественной безопасности Вы подлежите заключению под полицейский арест впредь до особого распоряжения".

Итак, "вы находитесь под крайним подозрением". Если сохранилась прежняя процедура, превратить подозрение в доказательство может лишь суд. Надо исходить из этого. Тогда - немедленно адвоката, перо и бумагу. Прежде всего, нельзя допустить, чтобы они перевели его в лагерь. Там уж не будет железной двери, в которую колотят эти выродки, но которая все-таки их удерживает. Нужно отправить письменное заявление на имя генерального прокурора имперского суда. Заключенный, не совершивший ничего противозаконного, должен требовать ускоренного следствия по своему делу. Только так.

Необходимо дать знать Розе. Тельман вытягивается на узкой койке. Каждое движение все еще отдается тупой болью, унылой ломотой в костях. Ничего, это скоро пройдет, если, конечно, они не вздумают повторить сеанс... Было бы хорошо, если бы она поставила в известность адвоката Хегевиша и поговорила с ним.

Если разрешат писать, надо уведомить Курта Розенфельда из Берлина... Необходимо установить связь! Ах, как чертовски необходимо! Что произошло в мире за эти дни? До сих пор он не получил еще ни одной газеты. Это тяжкое лишение. "Роте фане", конечно, не разрешат... Нечего и мечтать. Впрочем, теперь она стала подпольной. Пусть хоть "Фремденблатт". Подследственный заключенный имеет право на газеты... Как там дома? Что делают Роза, Ирма, отец? Знают ли? Все деньги, включая последние заработки, конфисковали. Семье придется туго... Особенно маленькой. Ей предстоит многому научиться, ко многому привыкнуть. Первый удар нанесет ей, конечно, школа. Но она сумеет постоять за себя. Ирма смелая, упорная девочка. Когда-то он увидит ее!

То, что случилось, лишь закономерный эпизод в борьбе. Разве он не был готов к аресту? К долгому заточению? Даже к смерти? Ему казалось, что готов. Но арест - это всегда внезапность. Нет, он не готовил себя ни к этой железной камере, ни к зверскому избиению в подвале. Он недооценил стремительную подлость врага. Товарищи были правы. Ему следовало уехать сразу же, как начался террор. Это непростительно, что он дал им себя схватить. Непростительно! Но запоздалые сожаления не должны размагничивать волю. Кто борется за идею, за великую и могучую идею, тот сумеет перенести все. Спокойно, сознательно и с величайшим упорством. Это экзамен на право считать себя революционером. Высокое право. Высочайшее.