Владимир Понизовский - Заговор генералов Страница 14

Только пятеро были посвящены в замысел: он, Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, поручик Сухотин, Пуришкевич и доктор Лазовет. Неделю назад в строжайшей тайне они обсудили свой план. Самые решительные действия Юсупов взял на себя.

Распутин последнее время стал настойчиво просить Юсупова познакомить с женой. Ирина провела осень в родовом имении в Крыму, вот-вот должна была вернуться в Питер. Юсупов пообещал Распутину, что, как только жена приедет, он пригласит Старца в свой дворец на Мойке.

Перед тем князь специально перестроил подвал во дворце под гостиную. План был таков: Юсупов привозит мужика; наверху, у жены, оказываются госта; в ожидании их отъезда князь отводит Распутина в подвал, занимает беседой, предлагает выпить вина и отведать пирожных. Вино и пирожные будут отравлены. Затем труп Старца они вывезут на автомобиле Дмитрия Павловича из дворца и сбросят в заранее присмотренную прорубь на Малой Невке.

Юсупов тайно привез Старца на Мойку. Скормил ему в подвале все отравленные пирожные. Цианистый калий должен был немедленно убить его. Но мужик оказался жив!.. Пришлось стрелять. И в доме и во дворе.

На звонкие в морозной ночи выстрелы сбежались слуги. Объявился городовой. Счищали снег. Замывали пятна на коврах в подвале. Зачем-то опутывали неимоверно тяжелое тело веревками, но забыли привязать груз. Завертывали в шубу, засовывали в великокняжеский автомобиль...

Уже светало, когда неслись через весь город к Петровскому мосту. Кончили едва ли не в тот момент, когда покатилась по городу молва. Тайное стало явным.

Заговор слабонервных дилетантов. Мерзость... Как выпутываться из этой истории?.. Надо немедленно уезжать в Крым.

У входа в вокзал было до необычности много городовых и жандармов. Навстречу Юсупову выступил из вестибюля полицмейстер:

- Ваше сиятельство, волей государыни императрицы вам велено остаться в Петрограде. Под охраной.

5

Под военно-пошивочную мастерскую приспособили длинный коридор главного корпуса Бутырской тюрьмы. Вдоль всего коридора протянулись столы. На них кроили сукно и холсты, сметывали. В конце этого ряда были установлены швейные ножные машины Зингера. Получалось нечто вроде конвейера. Феликс сидел на высоком, грубо сколоченном табурете в конце шеренги за одной из машин.

Блестящее жало иглы без устали клевало серое занозистое сукно: воротник, борт, хлястик... воротник, борт, хлястик... Знали бы там, в окопах, чьими руками сработаны эти шинели, эти гимнастерки... Может, если бы знали, прибавило бы солдатам ярости. Против тех, кто бросил их в бессмысленную бойню.

Нет, смысл есть. Поймут, что больше такое существование невозможно... И оружие теперь в их руках. И воевать обучились. Чересчур жесток урок?.. История не сентиментальна. Как не случайность его аресты, его каторжные сроки, судьба, которую выбрал он сам, так же предопределен этот всемирный катаклизм. В ужасных муках рождается человек, чтобы, едва увидев мир, затрепетать от вожделения счастья... В смертных муках история родит то новое мирообразование, которое поможет миллионам утолить жажду...

Стрекочет машина. Разматывается с катушки нить.

Ему бы в такую вот гимнастерку, в такую шинель - и на фронт. С одним солдатом поговорить по душам, с другим, третьим. И покатилось бы, понеслось лавиной с горных круч... Он убежден: товарищи - там, работают... Смертельно опасная работа.

Ну и что с того? Выполняют свой долг. Потому что жизнь избрала их борцами.

Его дух поддерживает сознание, что хоть он и не там, но все равно вместе с ними. Придет час - он станет на место того, кто выбудет из строя. Как кто-то из товарищей потом заменит его.

Он понимал: те, кто избрал такой путь, долго жить не могут. И не только потому, что ломают их нечеловеческие условия: здесь в тюрьме, или на фронте военный трибунал, или вспорет такое вот сукно пуля. Не только поэтому. Главное - они живут в полную трату чувств и сил, не умеют отдавать делу, любви или ненависти лишь часть души. Только всю! Он знал, и в этом не было ни грана самолюбования, а лишь трезвая оценка: в его душе горит та искра, которая дает счастье даже на костре. Силы духа у него хватило бы и на тысячу лет. Но организм - сердце, легкие, нервы - работает на износ.

И два десятка лет назад, когда, юнцом, он впервые оказался за стеной Ковенской тюрьмы, и сейчас, умудрен-ньга жизненным опытом, он уверенно может сказать одно: он гораздо счастливее тех, кто на воле ведет бессмысленную жизнь. И если бы ему пришлось выбирать: тюрьма - иди жизнь на свободе, лишенная высокого смысла, он избрал бы тюрьму, иначе и существовать не стоит. Он и выбрал. Тюрьмы, этапы, кандальные тракты. Чтобы в короткие перерывы между "сроками" и арестами отдавать всего себя делу.

Тогда, в юности, он легкомысленно считал, что тюрьма страшна лишь для слабых. Теперь он знает: страшна и для сильных - для тех, кому чуждо отчаяние.

Она тяжка неотвратимостью болезней. Еще в первой ссылке он заразился трахомой, и по сей день застарелая болезнь дает вспышки. Застудил легкие, и теперь мучает его хронический плеврит. Разве один он?.. Все здесь больны. Шквалами налетают эпидемии: тифы, чахотка, лихорадки. Bee натужно кашляют. Лица зеленые, одутловатые. Еда - мороженая капуста, шлепок гороховой каши без масла. Многие арестанты и зимой выходят на прогулки в ботинках без подошв. "На передовой солдатам еще голодней и одеты хуже!" - отверг их претензии тюремный инспектор. Превосходно! Если на фронте того хуже.

И все же не этим страшна тюрьма. Страшна иным. Еще до ареста Зоей и особенно после случившегося с нею он понял: среди партийцев действуют провокаторы. Ибо при каждом провале выяснялось, что охранке известно гораздо больше, чем могла дать наружная слежка. В дни процесса, на котором слушалось дело Зоей и арестованных вместе с ней товарищей, всплыли факты, известные только узкому кругу работников-нелегалов. А нынешней весной, в "Таганке", когда перед судом ему предъявили следственные материалы, он снова убедился: они добыты провокатором. Вот что было самым страшным! Думать и убеждаться, что рядом с тобой, рядом с товарищами, отдающими общему делу свою свободу, свою жизнь, жизнь и здоровье самых близких и родных, - некто, считающийся безупречным, не раз глядевший тебе в лицо, предатель.

Еще в одиннадцатом году, после ареста Зоей, он настоял на создании при Главном правлении партии особой комиссии, некоего контрразведывательного органа для расследования каждого случая провала и возможной провокации. Но переправка делегатов на Всероссийскую общепартийную конференцию в Прагу, другие дела отвлекли. А потом - арест. Последний.

И вот теперь "Бутырки". И неотступная мысль: кто?.. Ничего, час близится... А тогда!..

Прервался серосуконный поток - что-то застопорилось на соседнем столе. Дзержинский спял затекшие ноги с педалей. Потянулся. Огляделся. За столами - арестанты в серых и полосатых робах. Кто - политические, уголовники?.. Надо прощупать. На пересылках, на поселении ему всегда удавалось сплотить хоть несколько человек - даже уголовников, если только не были они отпетыми бандитами или "ворами в законе", - и передавать им по крупицам те знания, какие накопил, приобщить к тем убеждениям, коими был жив. Даже в Орловском каторжном централе, когда сидел в общей камере, он сбил два кружка самообразования.

Если и "политики", то кто: эсдеки, эсеры, анархисты?.. Коль эсдеки, то какие: "беки" или "меки"? Железная метла охранки сметала подпольщиков в общую кучу. Но здесь "политики" зачастую были так непримиримы и нетерпимы один к другому, что со стороны могло показаться - они говорят на разных языках. Так было до войны. Ныне же все усугубилось. Эсеры и меньшевики в наиглавнейшем вопросе - отношении к европейской бойне - заняли единую с царем позицию: "Война до победного конца!" Несмотря на их хитроумные растолкования, суть предельно ясна: ура-патриотизм и великодержавный шовинизм. Тут уж не отмоешься. Чего вздумалось Николаш-ке гонять по острогам столь благоверных не на словах, а на деле?..

Юзефу [Юзеф - партийная кличка Ф. Э. Дзержинского] всегда были близки по духу российские большевики - именно те, кто в самые крутые послереволюционные годы не впадал ни в отзовизм, ни в примиренчество, ни в богостроительство, а твердо, или, как тогда говорили, "твердокаменно" шел с Лениным. Юзеф так и заявил: "У меня большевистское сердце". В одиннадцатом, летом, в Париже, он встречался с Владимиром Ильичей, вместе обсуждали идею совещания членов Центрального Комитета РСДРП и разослали на совещание приглашения. Рядом с подписью Ленина стояла и его, Юзефа, подпись. На том парижском июньском совещании он полностью поддержал план Ленина по воссозданию партии и выступил вместе с ним против меньшевиков-ликвидаторов, пытавшихся превратить нелегальную РСДРП в подобие высочайше дозволенной "оппозиции его величества". У ликвидаторов была газета "Голос социал-демократа", и оппортунисты именовались в партийных кругах голосов-цами. Во время одного из заседаний Владимир Ильич записал произнесенную Дзержинским фразу. Передал листок: "Это необходимо сделать! восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии. 11.VI.11". Сверху озаглавил: "Договор Ленина с Юзефом". И подписал: "Ленин". Дзержинский тоже вывел: "Юзеф", скрепив тем сей договор навечно. Добавил только: "Но как?"