Наум Синдаловский - Мифология Петербурга: Очерки. Страница 15

– Какой царь?! Какой царь?! Ты что не видишь написано: Га́зон Засея́н?!

Надо сказать, ничего необычного в некоторой, как может показаться, преувеличенной многонациональности Петербурга нет. Все крупные города мира, а тем более столицы, отмечены этой особенностью. Но есть, по меньшей мере, два обстоятельства, которые делают эту ситуацию для Петербурга уникальной. Во-первых, уникальность самого возникновения Петербурга – вдруг, в непригодном для жилья месте; города, длительное существование которого для большинства представлялось сомнительным. Не случайно ведь, согласно одной легенде, чуть ли не полтора столетия купеческая Москва с завидным терпением ожидала «скорейшего потопления Петербурга в своей финской яме». И во-вторых, необычное географическое положение новой столицы на самом краю империи, вдали от людских ресурсов, от природных богатств, от плодородной земли, или, как остроумно заметил один тонкий наблюдатель, «на кончиках пальцев» огромного организма государства. На кончиках пальцев, а не в центре грудной клетки, где, по логике, более уместно быть сердцу страны.

Эти парадоксальные, на первый взгляд, обстоятельства и превратили Петербург в некий уникальный полигон, лабораторию, где предоставлялась редкая возможность реализовать мощный потенциал наиболее пассионарной, по терминологии Льва Гумилева, части народа. Хлынул поток иностранцев из Европы, появилась армия иноязычных из собственных внутренних губерний. Все смешалось на единой и общей рабочей площадке. Но при этом в Петербурге, как нигде, сохранялись национальные особенности всех групп населения, хотя из фольклора известно, что на вопрос о национальности все чаще жители Петербурга отвечают: «Петербуржец».

Имя в фольклоре

Едва ли не важнейшим признаком городского фольклора вообще и петербургского в особенности является его персонификация. Причем, речь идет не столько о превращении тех или иных лиц петербургской истории в героев фольклорных сюжетов, сколько об использовании фольклором имен петербуржцев как строительного материала для создания прочных лексических конструкций петербургского текста. Одни из таких фразеологических образований сохранили свои «фамильные» связи прозрачными и легко читаемыми. Другие лексемы оказались, напротив, так зашифрованы, что требовали определенных усилий для их дешифровки в поисках этимологических корней. Например, широко известная в гастрономических летописях Петербурга «Гурьевская каша» – манная каша, приготовляемая в керамическом горшке на сливочных пенках вместе с грецкими орехами, персиками, ананасами и другими фруктами – носит имя своего изобретателя – известного в александровскую эпоху министра финансов графа Дмитрия Александровича Гурьева (1751–1825). Гурьев прожил славную жизнь и был похоронен внутри Преображенской церкви старинного Фарфоровского кладбища. Но в 1932 году кладбище вместе с церковью, которая якобы мешала строительству Володарского моста, было ликвидировано. Захоронение графа Гурьева погибло. Может быть канула бы в лету сама память о министре финансов той давней поры, если бы не кулинарный шедевр, обессмертивший имя графа, благодаря фольклорному названию ставшему со временем официальным.

В то же время любимое дежурное блюдо недавнего общепита – бефстроганов, благодаря внешнему сходству со словом «строгать», утратило историческую связь со своим создателем графом Александром Сергеевичем Строгановым (1733–1811), президентом Академии художеств и членом Государственного совета, известным меценатом и гостеприимным хозяином, роскошные обеды которого в екатерининское время приводили в изумление видавших виды петербуржцев и напоминали им об изысканных пиршествах древних римлян. Впрочем, в дореволюционные времена происхождение этого замечательного кушанья из мелко нарезанных кусочков мяса, тушенных в сметане, старательно подчеркивалось. В ресторанных меню оно называлось «беф а ля Строганов», то есть «мясо по-строгановски». В отличие от старинного кушанья – «скоблянки», как издавна на Руси называлось строганое мясо.

По сложившейся ресторанной традиции, к бефстроганову подавался гарнир под названием «Картофель а ля Пушкин». Его появление в кулинарных рецептах связано с одной из легенд о пребывании Пушкина в Михайловском. Будто бы вернувшись однажды заполночь из Тригорского, Пушкин застал свою любимую няню давно спящей и, не желая будить ее, решил сам приготовить себе поздний холостяцкий ужин. В доме ничего, кроме холодной картошки в мундире не оказалось. Не мудрствуя лукаво, Пушкин очистил ее и обжарил в масле. Случайно приготовленное блюдо оказалось таким вкусным, что на следующий день он решил угостить им своих друзей. Постепенно слава об этом нехитром ужине дошла до всех знакомых поэта. Такова легенда.

В 1899 году в Михайловском отмечали столетие со дня рождения великого поэта. Столичные рестораны состязались в любви к гению русской поэзии. В многочисленных павильонах предлагался коньяк в бутылках, пробки которых были сделаны в форме шляпы поэта, деревенские салаты под названием «Евгений Онегин», шоколадные плитки с портретами Пушкина и т. д. и т. д. Среди прочего, любовь народа приобрел жареный «Картофель а ля Пушкин». Праздник кончился. Но с тех самых пор «Картофель а ля Пушкин» занял почетное место в ресторанных меню.

Еще одним характерным примером затаенного, завуалированного присутствия имени в городском фольклоре может служить блокадная поговорка «Получить попок», то есть скудный продовольственный паек, выдачей которых распоряжался председатель Ленсовета П. С. Попков (1903–1950). Такая контаминация, или смешение в одном слове двух элементов разных слов, в фольклоре часто приводила к блестящим результатам, и в дальнейшем мы еще встретимся с этим языковым явлением.

Так или иначе, тайно или явно, но петербургское имя в петербургском фольклоре издавна занимает достаточно прочное место. Одним из первых это почетное место занял близкий сподвижник Петра I, государственный и военный деятель Яков Вилимович Брюс (1670–1735). Его именем фольклор назвал первый, так называемый Гражданский, или «Брюсов», календарь, хотя, согласно одной малоизвестной легенде, Брюс не имел к нему никакого отношения.

Брюс был личностью неординарной. В Петербурге он слыл магом и чародеем, чернокнижником и волшебником. До сих пор можно услышать легенды о хитростях, которые во множестве знал Брюс. Говорили, что он даже сумел сотворить человека из живых цветов. Это была женщина необыкновенной красоты. Оставалось только душу в нее вложить. Да на беду увидела ее – свою соперницу – в замочную скважину жена Брюса. Ворвалась она в комнату и разрушила девушку, сделанную из цветов.

Остаться навсегда в фольклоре можно было по любому поводу, но, как правило, основания оказывались и не случайными, и логически объяснимыми. Сохранилась легенда, что император Александр III (1845–1894) был «тайным алкоголиком». Необузданная тяга к выпивке довела его до того, что, уже будучи императором, он заказал специальные сапоги, особые голенища которых позволяли спрятать пол-литровую бутылку коньяка. Так он якобы скрывал свою пагубную страсть от императрицы. Так вот, напиток дореволюционных алкоголиков – смесь одеколонов «Саша» и «Тройного» – называлась: «Александр III».

Иные, более веские причины попасть в фольклор выпали на долю министра внутренних дел, а с 1906 года – председателя Совета министров Петра Аркадьевича Столыпина (1862–1911), упрямо пытавшегося противопоставить революционному террору всю государственную мощь армии, полиции и суда. В период так называемой столыпинской реакции специальные вагоны для перевозки заключенных стали называть «Столыпинскими», а петли виселиц, во множестве появившихся в России, – «Столыпинскими галстуками».

Нарицательным было в Петербурге и имя некоего палача Кирюшки. Как пишет Вс. Крестовский, он отличался исключительной ловкостью и сноровкой. В конце концов его имя сделалось символом палача, а специальная скамья, на которой наказывали плетьми осужденных, в Петербурге стала называться «Кирюшкиной кобылой».

Если верить свидетельствам современников, в середине 1870-х годов петербургский градоначальник Ф. Ф. Трепов (1812–1889) впервые ввел обычай ранней весной скалывать с мостовых слежавшийся зимний лед. Так это или нет, сказать трудно, но в петербургском фольклоре навсегда остался фразеологизм «Треповская весна». Впрочем, как вспоминает художник М. В. Добужинский, в Петербурге его детства, по времени приблизительно совпадающего с периодом градоначальства Трепова, в ходу была крылатая фраза: «Дворники делают весну в Петербурге». Художник пишет, что «целые полки дворников в белых передниках быстро убирали снег с улиц».

Попасть в городской фольклор, не оставив значительного следа в жизни города, было не просто. Даже не всем венценосным особам это удавалось. У фольклора были свои любимцы. Среди них, конечно же, – Екатерина II (1729–1796). Кроме известных микротопонимов «Катькин садик» (Екатерининский сквер перед Александрийским театром), «Катька» (памятник Екатерине в том же сквере) и замечательной школьной скороговорки «Императрина Екатерица заключила перетурие с мирками», императрица Екатерина оставила свое имя в обиходном названии дореволюционной сторублевой купюры. В народе ее называли: «Катя», «Катюха», «Катька» или «Катенька». Эти же народные названия сохранились и за сторублевыми купюрами советского периода истории.