Николай Дубровин - Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник" Страница 15

Собственно говоря в наказаниях была своего рода постепенность; за первые две вины ограничивались выговорами, за третью наказывали «шелепами», то есть палками, за четвертую плетьми, за пятую — тюремным заключением на неделю и т. д.; за воровство заковывали в кандалы, сажали в семинарскую тюрьму и наказывали плетьми. Самыми легкими наказаниями, по словам преосвященного Макария, считалось стояние на коленах с истязанием для рук и ног, голодный стол, карцер, пали [140] и розги. Суровое обращение с семинаристами было причиною того, что родители не охотно отдавали в «науку» своих детей и провожали их в бурсу с горькими слезами. В семинарии забирали тогда силою, и многие отцы считали счастьем для своего сына, если он, избегая школы, успевал остаться в числе церковников или приписаться к крестьянскому сословию. «На школьное учение, — говорит преосвященный Макарий [141], — смотрели как на повинность, как на военную службу, как на место истязаний. Только невольное и усиленное принуждение могло собрать в семинарию детей. Потому весьма редкие с любовью к наукам проходили все классы; большая часть учащихся с первого же года смотрела вон из семинарии».

Семинаристы весьма часто были таких солидных лет, что наука не шла им в голову. Чтобы расположить их окончить курс и вместе с тем заставить поступить в духовное звание начальство разрешало им жениться и даже посвящало в священники с тем, чтобы они в этом звании докончили свое семинарское образование. Некоторые женились без позволения начальства, за долго до окончания курса, и бывали случаи, что засидевшийся отец выходил из семинарии, а старший сын его поступал в нее.

Во главе духовного воспитания должна стоять прежде всего нравственность потому, что и глубокое изучение догматов не принесет пользы, если человек останется безнравственным. Догматы должны служить только опорою для нравственных потребностей совести и сердца каждого, обряды же только в том случае имеют значение, когда ими развивается и поддерживается религиозное настроение. Этого-то и не было в семинариях. «Если сохранились в ком-нибудь из нас залоги добра, — говорит П.С.Казанский [142], — если вышел из воспитанников нашей семинарии какой-нибудь добрый священник, то единственно обязан он первоначальному воспитанию, молитвам родителей, действию благодати и урокам жизни, а не попечению начальства. Оно ничем не возбуждало религиозного чувства».

До преобразования духовных училищ в 1808 году, все предметы, не исключая и русской словесности, преподавались на латинском языке. От этого многие ученики отличались только знанием этого языка и искусством писать латинские стихи. «Для достижения и поддержания сей славы, — говорит митрополит Филарет [143], — ученики особенные усилия и большую часть времени употребляли на изучение латинских ораторов в стихотворцев. От сего происходили священники, которые довольно знали латинских и языческих писателей, но мало знали писателей священных и церковных; лучше могли говорить и писать на латинском языке, нежели на русском; имели память обремененную множеством слов, но ум не оплодотворенный живым познанием истины».

Богословие преподавалось исключительно на латинском языке, и руководством служила книга преосвященного Феофилакта, составлявшая не более как выдержки из лютеранского богословия Буддея. Пристрастие к латинизму имело дурное влияние уже по тому, говорит Филарет, что латинский язык по первоначальному своему образованию есть язык народа языческого, по теперешнему употреблению — язык церкви западной, а языком церкви восточной никогда не был и быть причины не имеет. Логику преподавали по Бакмейстеру, риторику — по Бургию, а математику, историю и географию считали предметами неважными и для преподавания их не находили достаточно знающих учителей. В последних был огромный недостаток. В Коломенской семинарии, где учился митрополит Филарет, было три учителя: один доморощенный, другой окончивший курс в С.-Петербургской духовной академии и третий — в Троицкой семинарии, и из всех трех доморощенный оказался лучшим. В 1800 году в Лаврской Московской ceминарии, куда перешел Филарет, философию учил молодой иеромонах Мельхиседек Минервин, который сам был не тверд в этой науке. Вообще философия понималась очень трудно, но идеи западных философов и энциклопедистов проникли и в духовные училища. Основанием философии было учение об идее бесконечного, как основном пункте нашей духовно-нравственной деятельности. Это учение излагалось словами Поарета, в системе которого веял мистический дух. Семинаристы увлекались системою «дружною с откровением и говорящею сердцу и воображению» [144]. В богословии говорилось только о книгах священного писания, да и то Ветхого Завета. Общие наши с протестантами трактаты, например о св. Троице, об искуплении и т. п., проходились порядочно, а другие, например о церкви, совсем не были читаны [145]. Богословские понятия, излагаемые на латинском языке, скованные слишком тяжелою школьною терминологиею, трудно понимались учениками, а по выходе из семинарии с трудом перелагались на русский язык, для сообщения их народу. Вся семинарская ученость заключалась преимущественно в ораторстве. Студентов учили писать стихи, и если являлись поэтические дарования, то они заглушались прозою семинарской жизни, нуждами и лишениями всякого рода и, наконец, долблением, не дающим пищи ни чувству, ни воображению. Полное же незнакомство с первоклассными нашими поэтами, читать которых запрещалось, как нечто вредное и безнравственное, было причиной, что из воспитанников семинарии не являлось поэтов, и стихи писались только по заказу.

Вместо испытаний и поверки знаний в науках устраивались так называемые диспуты, при которых ученики разделялись на две стороны: с какою твердостью один защищал истину, с такою же дерзостью другой усиливался доказать ложь; ловкое возражение было одобряемо не меньше, если не больше основательного опровержения. «Отсюда — склонность к спорам часто соблазнительным и никогда не полезным для наставления народа, потому что и возражение и решение их большею частью в школе выдуманы, в школьном виде представлены и не входят в круг понятий, обращающихся в народе».

Вообще положительных знаний выносилось очень немного. «Конечно, догматы веры я знал, — говорит П.С.Казанский [146], — мог разссуждать о них, но историю церкви христианской знал мало. Философия почти вся улетела из головы. По-латыни мог писать и читать без затруднения. По-гречески познакомился с грамматиками Бюрнуфа и Попова. По-немецки мог читать книги, но только при помощи лексикона. Мысль моя была довольно развита. Чтение аскетических сочинений и духовных книг, изданных в России во втором и третьем десятилетии нынешнего века, дало отчасти мистическое направление моим мыслям. Но знания людей, знания жизни я не имел никакого. Что было бы со мною, если б я поступил в священники в село? He могу и представить, что бы было при встрече с действительностью. В продолжение всего учения о пастырских обязанностях y нас не было и речи».

Воспитанный в латинской схоластике, с знаниями сухими и холодными, с недостатками одушевления и совершенно незнакомый с жизнью, семинарист делался священником и попадал в обстановку, далеко не привлекательную. Сын бедных родителей, а иногда и сирота, ничего не имеющий, сделавшись священником, обязан был купить дом своего предшественника и следовательно с первого шага войти в долги. В большинстве случаев он сам должен был обработывать землю, сам хлопотать около дома, сам припасать все необходимое для жизни; брать же в руки священные книги ему не было времени, да и купить их было не на что, денег не хватало на самые насущные потребности. Многие священники вместо сапогов носили лапти и в них служили в церкви. Отправляя своего сына в Петербург, отец Г.П.Павского сшил ему сюртук из единственной своей рясы, а сам остался ходить в одном подряснике [147]. Отец Фотия заработывал деньги тем, что рубил и возил лес на крестьян. Но заработок этот был ничтожен, и в июле, перед жатвою, в доме вовсе не было хлеба. Фотий собирал огородную траву, посыпал ее солью и тем насыщал себя.

Такая бедность заставляла духовенство входить в дела непристойные и пользоваться руками прихожан в пособие к возделыванию земли. Это пользование, по тогдашним понятиям, было сопряжено с грехом и нарушением правил религии, ибо крестьяне соглашались помогать священнику не иначе, как в праздничные дни. Завися вполне от прихожан и их ничтожной платы за исполнение треб [148], сельский священник по необходимости должен был приобретать их расположение, применяться к их обычаям, вкусам и даже пьянствовать вместе с ними. «Крестьяне, говорит современник [149], идут прямо с паперти в кабак, против храма Божиего, от которого отделялся только проезжею дорогой. Туда же, управившись в церкви, спешат священнослужители. Последние, говоря правду, держали себя несообразно с достоинством духовного сана... Сколько раз, возвращаясь с полевой прогулки, мы находили отца Селивана лежащим на церковном погосте в беспамятстве, с раскинутыми врозь руками?»