Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 1, В детстве) Страница 15

Будущую комнату Клотильды Жакото привели в образцовый порядок, повесили белые занавески и устлали ковровыми дорожками. Мама приложила всевозможное старание к тому, чтобы комната выглядела уютно и была снабжена всем необходимым; перевернули вверх дном все кладовые и сараи, пока не разыскали какой-то мамин "девичий туалет", который затянули новым голубым коленкором и покрыли вышивками.

В день, когда ожидаемый нами пароход должен был прийти из Одессы, нам, с сестрой, совсем не сиделось на месте. С каждой минутой нетерпение росло и любопытство разгоралось.

Обычно, пароход приходил между четырьмя и пятью часами вечера, а я уже с двух часов - обедали мы в час - начал бегать к Николаю, чтобы он не прозевал запрячь и подать во время четырехместный фаэтон к крыльцу.

Суетился я также, чтобы снарядили подводу "за вещами гувернантки". Слово "гувернантка" мне чем-то импонировало, и я козырял им весь день и перед Николаем, и перед всеми, кто хотел меня слушать.

Наконец фаэтон подали и мы, с мамой, поехали, чинно и торжественно, встречать гувернантку.

На пристань в Спасске, куда приставали пассажирские пароходы, мы попали весьма заблаговременно.

Мама пожурила меня за суетливость и непоседливость и, чтобы занять время, повела нас, по дорожкам Спасского парка, вплоть до выдающейся стрелки, откуда видна была вся даль широкой реки Буга.

Наконец, вдали, из-за изгиба реки, показался сперва дымок, а скоро обозначился и силуэт, взбивавшего вокруг себя белую пену, большого колесного парохода.

Ухватив маму за руку, я хотел было заставить ее пуститься с нами бегом к пристани, но она умерила мое рвение, объяснив, что мы "десять раз успеем быть на пристани", раньше чем пароход обогнет стрелку и будет у пристани.

Так и случилось.

Наконец, пароход, с надписью большими буквами на верхнем чехле колеса "Таврида", пристал вплотную и стали класть сходни.

На верхней палубе скучилось довольно много пассажиров, большинство которых были мамины знакомые, которые ей оттуда кланялись.

Несколько в стороне, наклонившись и опершись о перила рубки, стояла молодая, довольно высокая и плотно сложенная девушка, в сером дорожном ватерпруфе, с дорожной сумочкой через плечо.

Мама, указывая на нее, сказала: "наверное это она"!

Мы впились в нее глазами, но она была под вуалеткой, в маленькой соломенной шляпе, и лица ее еще нельзя было разглядеть.

Кто-то из пассажиров подошел к ней и указал на нашу группу. Тогда уже не стало сомнения, что это именно ,,она".

Сойдя с парохода, она прямо к нам и направилась.

Чистая французская речь зазвучала уже, пока она, еще на ходу, поднимала двумя пальцами обеих рук свою вуалетку к полям шляпы.

Что она сказала маме и что последняя ей говорила, я, будучи взволнован, не уловил. Сестра, довольно бойко уже болтавшая по-французски, тоже ей что-то сказала, а та ее тотчас же звонко поцеловала. Я же стоял, как пень и даже не решался глядеть на ее лицо.

Но она, вдруг, взяла меня своими обеими руками за плечи, чуть-чуть потрясла их и, очевидно, зная уже, из переписки с мамой, как меня зовут, неожиданно для меня, промолвила: "alors, c'est cela Nicole! Soyons donc amis"! (Так вот это и есть Николь! Ну будем друзьями!) Я захотел доказать, что тоже могу что-нибудь сказать, и сказал: "oui, mademoiselle"! (Да, mademoiselle).

Мама засмеялась, она, тем временем, наклонившись ко мне и тоже смеясь, поцеловала меня в щеку.

В экипаже уже ехали, как давно знакомые.

,,Она" заглядывалась по сторонам с любопытством.

Сидя, с сестрой, на передней скамейке, против нее, я все еще, не решаясь разглядывать ее самое, перебегал глазами в направлении, куда глядела она, и сообразил, что ее интересует знать, какие места и здания попадаются по пути.

Поэтому, не глядя еще на нее, я стал тыкать пальцем в сторону, куда она поворачивала голову, односложно поясняя:

"c'est l'observatoire! c'est la poste! c'est l'eglise! c'est le boulevard!"! (Это обсерватория ! Это почта! Это церковь! Это бульвары).

Она, вдруг, совсем низко наклонилась ко мне, дотронулась до меня слегка указательным пальцем и, смеясь, сказала:

"et cela - c'est Nicole, le gentil garcon"! (А это Николь, милый мальчик! )

Bce рассмеялись, засмеялся и я и сразу поднял на нее глаза.

У нее было милое, хорошее лицо, хотя ничего особенно красивого в нем не было. Просто приятно было глядеть на нее, так она вся была оживлена, проста и симпатична.

Дружба установилась.

В доме у нас ей все понравилось. Только, когда ей показали ее комнату, она, заглянув и в наши, запротестовала. Она нашла, что ее комната "immense" (Огромна.) и предложила, чтобы сестра Ольга спала с нею, а чтобы из комнаты сестры сделать "классную", о которой совсем не подумали. При этом она объявила, что у себя дома она спала "dans une toute petite chambre" (В совсем маленькой комнатке.) и даже ночью приходилось держать окно не плотно закрытым.

Мама что-то упомянула относительно ее багажа, полагая, что с ним ей, может быть, будет тесно. На это она звонко рассмеялась и объявила, что ее багаж весьма не сложен.

Действительно, когда въехала во двор громоздкая подвода, с нее сняли и внесли в дом умеренных размеров "вализу", - в сущности корзину, обшитую черной клеенкой, и небольшой мешок-сак.

Все устроилось, как наметила mademoiselle Clotilde.

На другой же день принялись сообща за устройство "классной". Повесили несколько географических карт, приобрели письменные принадлежности, тетрадки; несколько учебных книг, которые она привезла с собою и какие были у нас, разложили на полках этажерки.

Mademoiselle Сlotilde очень быстро освоилась и вызнала вся и всех в доме.

Я очень хлопотал с этим и даже залучил ее на черный двор, желая показать конюшню. Здесь я отрекомендовал ей и Николая и Мишку отдельно. По моему настоятельному приглашение она храбро вошла к Мишке в стойло и погладила его шею.

Он не смутился незнакомки и, по своему обыкновению, с любопытством проводил ее глазами.

Милая mademoiselle Clotilde все как-то просто и жизнерадостно приветствовала, изумлялась размерам дома, дворов и сада, говоря, что это не городской дом, а целая усадьба: ,,une domaine".

Даже бабушка нашла ее симпатичной, особенно после того, как на ее вопрос, бывала ли она в Париже, та чуть не с ужасом ей отвечала: "oh, non, madame, jamais"! (О, нет, никогда!).

Вполне осмотревшись, mademoiselle Clotilde однажды радостно объявила маме: j'etais bien inquiete sur ce qui m'attendait si loin de mа patrie! Ah, madame, que je suis heureuse de si bien tomber!" (Я очень беспокойно ждала: что-то ждет меня вдали от родины? И как я счастлива, что так хорошо мне выпало!) а мама ей отвечала: ,,ainsi, que moi de memе"! (Я точно также!).

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

Занятая наши с mademoiselle Clotilde начались для нас почти незаметно, но стали скоро систематичны и довольно продолжительны, особенно у сестры.

Я пользовался большею свободой и каждые полчаса выбегал то во двор, то в сад, то в конюшню и mademoiselle Clotilde не только не препятствовала этому, но, когда становился рассеян, сама мне говорила: ,,Vous voila trop distrait, Nicolas, surtout n'allons pas pleurnicher, partez vite, rafraichissez. Vous et revenez bientot !" (Вы уже черезчур рассеяны Николай, не вздумайте только хныкать, отправляйтесь проветриться и возвращайтесь вскоре.)

И эти эскапады казались мне вполне заслуженным счастьем.

С mademoiselle Clotilde кроме французского языка, т. е. чтения, диктовки и грамматики, мы учили еще древнюю историю по "Lame Fleuri" и географию и я долгое время карту России знал только по-французски.

Так как сначала она не знала ни слова по-русски, это много способствовало нашим успехам и мы очень скоро стали свободно болтать по-французски, тем более непринужденно, что и мама с нами иначе не разговаривала в присутствии mademoiselle Clotilde.

И впоследствии, когда последняя уже недурно усвоила русский язык, она говорила на нем только с прислугой.

Когда я пытался учить ее русским словам, она всегда говорила: "laissons cela. Je ne suis pas ici pour etudier le russe, mais pour vous enseigner le francais". (Оставим это. Я здесь не для того, чтобы изучать русский язык, а чтобы научить вас французскому.).

В самые первые годы жизни, судя по рассказам домашних, я был довольно слабым, чуть ли не болезненным ребенком.

По крайней мере говорили, что меня и "сажали в горячий песок", и возили на бойню, где делали ванны из какой-то ,, требухи". Эту слабость упорно приписывали тому, что ,,беглая Ганка" меня не докормила и что некоторое время меня пришлось держать на рожке, а после поить ослиным молоком.

Ослицы, которая меня выкормила, когда я уже себя помнил, у нас не было; по миновании надобности ее отправили обратно в "Богдановку", откуда она была взята.

Там был большой табун лошадей, была и ослиная пара. Впоследствии я, таки, увидел ее и поскорбел о ее печальной участи.

В первые годы моего детства меня ужасно "кутали", т. е. слишком тепло одевали, вечно боясь "простудить". Зимы в Николаеве не бывали ни суровы, ни продолжительны. Но я хорошо помню себя в меховой в талии шубке, отороченной по вороту, по груди и по рукавам серым барашковым мхом, и в малиновой, бархатной, отороченной серым же барашком, теплой шапке, с несносными наушниками, подвязанными под подбородком.