Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления Страница 16

Раскручивание маховика репрессий против местных элитных слоев служило инструментом ликвидации на селе источников традиционного авторитета и ярко выраженной оппозиции. Самым важным было даже не только и не столько то, что у деревни отняли самых предприимчивых, удачливых и амбициозных крестьян; ее лишили лидеров, которые чаще всего представляли деревню в ее противостоянии с государством. Советская власть заменила их людьми из города, которые играли главную роль в колхозах и крестьянской политике вплоть до конца первой пятилетки.

Попытка разрушения старой культуры сопровождалась созданием новой, коммунистической культуры, которую советская власть стремилась перенести из города и насадить в деревне. На смену старым богам должны были прийти новые. Сталин стал для крестьян царем-батюшкой, Михаил Калинин, которого называли всесоюзным старостой, — их постоянным представителем в Москве; завершал пантеон Ленин. Изображения всех троих часто висели в углу избы, опустевшем после того, как оттуда вынесли иконы. Понятия добра и зла были в этой религии весьма относительными, на их место пришли понятия революции и контрреволюции. Техника стала объектом благоговения, а трактор — священным алтарем новых богов. Ни от крестьян, ни от государства не укрылась ироничность того факта, что церковные колокола переплавили на нужды промышленности. Это была своего рода коммунистическая алхимия, преобразование символов крестьянской культуры в проявления новой, механизированной культуры Советов{149}. В церквях разместились социалистические клубы и читальные избы или еще более приземленные объекты — товарные склады и амбары. Коммунизм стал новой религией, а овладение грамотностью, с введением обязательного начального образования и ускоренных курсов для взрослых, считалось первым шагом к спасению души. С учреждением новой религии появились и новые праздники, на которых полагалось ее восхвалять. Их привязали к русским православным праздникам, в свое время также наложившимся поверх языческих праздников. Покров Пресвятой Богородицы, отмечавшийся 14 октября, в 1929 г. и в 1930 г. назвали Днем коллективизации{150}. Троица стала Днем русской березки, Ильин день — Днем электрификации, а Пасху следовало отмечать как Праздник первой борозды{151}. (Вопрос о том, как долго эти праздники отмечались, кем и насколько серьезно, остается открытым.)

К духовным эмблемам нового порядка присоединились более мирские нововведения, возвещавшие о новой культуре. На смену общине пришел колхоз, в некоторых случаях даже располагавшийся на той же территории, а на смену сходу — собрание колхозников. Предполагалось, что тракторы более чем успешно заменят лошадей, однако на деле объемы производства оказались меньше необходимых. В некоторых деревнях рабочие, занявшие посты председателей новообразованных колхозов, в попытке передать опыт пролетариата колхозу попытались ввести восьмичасовой рабочий день, посменную и сдельную работу, заработную плату, трудовую дисциплину и даже фабричные гудки{152}. Праздник масленицы наполнили новыми, чуждыми традициям культурными символами. Комсомольцы использовали масленицу, чтобы высмеять своих врагов — кулака, священника, жандарма{153}. Незадолго до начала коллективизации в одной из сибирских деревень учителя и студенты провели сокращенную версию масленицы, целью которой было унизить односельчан, не выполнивших нормы по хлебозаготовкам. Они прошествовали через всю деревню с плакатами в руках, останавливаясь у домов провинившихся крестьян, где скандировали: «Вот живет враг советской власти», и прибивали на ворота изображение хозяев дома, одетых в некое подобие шаровар{154}. Крестьянскую молодежь заставили ходить в новые школы, изучать новые предметы и новую религию взамен старой. Семьям крестьян заявили, что повивальные бабки и знахари это старо и вредно, и дали им указания, как правильно соблюдать гигиену и убирать дома. В правилах общего распорядка Колхозсоюза в Ивановском промышленном районе содержалось положение о том, что колхозники обязаны поддерживать чистоту в своих избах{155}. В других местах создавались комиссии по инспектированию санитарных условий в колхозных домах{156}.[19] Новый порядок, иногда насаждаемый по приказу или предложению центра, иногда придуманный на местах, призван был устранить различия между городом и деревней и искоренить отсталость, неграмотность и нечистоплотность русского мужика.

Новая культура нашла отражение в новом языке — языке коммунизма и городов. Деревню захлестнула лавина аббревиатур: «колхоз» (коллективное хозяйство), «совхоз» (советское коллективное хозяйство), «МТС» (машинно-тракторная станция), «трудодень» (трудовой рабочий день) и еще много других терминов пополнили революционный лексикон, начало формированию которого было положено в 1917 г. и который большинство крестьян так и не усвоило{157}. Названия деревень хотя и не были утеряны, но ушли в тень новых названий, которые советская власть навешивала на колхозы как знаки своего культурного доминирования. Сдвиг в этом направлении стал очевидным еще до начала коллективизации, когда города и деревни по всей стране присваивали себе имена партийных деятелей и «советские» названия. А.М. Ларина, вдова Бухарина и дочь Юрия Ларина, вспоминала, как ее отец убеждал одного председателя сельсовета, что его деревне можно было бы подыскать название получше, чем Кобылья Лужа. Когда Ларины через некоторое время снова проезжали мимо этой деревни, они увидели, что крестьяне переименовали ее в Советскую Лужу{158}. Ко времени коллективизации новые названия часто демонстрировали такого рода иронию, хотя удивляет наименование колхоза «Шесть лет без Ленина»{159}. Большинство названий давались колхозам городом или партией. Колхозы называли в честь фабрик («Путилов», «АМО», «Серп и молот»), лидеров (чаще всего Ленина, Сталина, Маркса), иногда и более лирично — например, «Дорога к социализму», «Красный крестьянин», «Красная заря»[20].

Новое политическое искусство — плакатное — отражало идеалы новой культуры. Как пишет Виктория Боннелл, «политическое искусство создавало картину деревенского мира, в котором бабе-крестьянке, как и традиционным крестьянским обычаям и взглядам, больше не было места»{160}. В 1930-х гг. образы мужика и бабы практически исчезли из политического творчества. Им на смену пришла «пышущая юностью и полная энтузиазма молодая колхозница, строящая социализм», ставшая воплощением нового порядка{161}. По всей деревне возвещалось о наступлении «зари коммунизма» (что созвучно одному из самых типичных названий колхоза) и смерти старого крестьянского уклада.

Коллективизация и попытки устранить различия между городом и деревней, переделать мужиков и баб в колхозников и колхозниц и с корнем уничтожить кулаков привели к созданию бездушной культуры, насаждавшейся сверху. Символы советизации и нового порядка были повсюду, однако они оставались поверхностными элементами, силой навязанными культуре, которую не так просто было уничтожить. «Коммунистическое окультуривание» деревни не приносило ожидаемых экономических результатов, предлагая очень немногое из тех преимуществ и привилегий (по общему мнению, и так скудных), которые оно дало городу. Новая культура была городским импортом, империалистическим инструментом, навязанным подчиненному народу Исконная культура крестьянства сумела выжить, хотя и потеряла при этом некоторые свои черты и была вынуждена уйти в подполье, став культурой сопротивления.

Заключение

Коллективизация советского сельского хозяйства была кампанией по установлению доминирования и имела своей целью не что иное, как внутреннюю «колонизацию» крестьянства. Доминирование устанавливалось как в сфере экономики, так и в сфере культуры. Коллективизация обеспечила постоянный приток хлеба (дани) в закрома государства. Она также позволила советской власти подчинить себе крестьянство с помощью мер жесткого и всепроникающего административного и политического контроля и насильственного включения в доминирующую культуру. Хотя коммунистическая партия публично объявила коллективизацию «социалистическим преобразованием» деревни, «тайный протокол» и практика на местах явили ее истинную сущность как войну культур.

Крестьяне придерживались схожего взгляда на этот конфликт. Они так же делили мир на черное и белое, но не на антагонистические классы, а на деревню, с одной стороны, и город и коммунизм как вестников Апокалипсиса — с другой. Противостоять колхозу, инструменту Антихриста, считалось долгом всех верующих крестьян. Коллективизация представляла серьезную угрозу для образа жизни крестьянина и для всей его культуры. В ответ все слои крестьянства сплотились как особая культура, как класс в самом настоящем смысле, на защиту своих традиций, веры и средств к существованию. Корни сопротивления коллективизации уходили не в какие-то отдельные социальные слои, а в культуру крестьянства, и прибегало оно к тактике, присущей этой культуре. Крестьянское сопротивление питало крестьянскую культуру. Для крестьян, как и для государства, коллективизация была гражданской войной.