Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году Страница 16

Обитель сия отличалась с давних времен строгостию правил, принятых набожными отцами, редким единодушием общества и блестящими христианскими добродетелями. Особенно же известна она стала под управлением последнего архимандрита Дионисия, который лет за пятнадцать до описываемого события поступил в сей монастырь.

Дом архимандрита был каменный, в одно жилье; по фасаду имелось восемь окон, и два крыльца по обеим оконечностям. Ближайшее от монастырских ворот было на половину прислужников, а другое - к которому дорога, обсаженная густыми липами, шла от храма - вело в комнаты, занимаемые преподобным отцом.

Уже было около 11 часов вечера; на дворе мирной обители господствовала глубочайшая тишина; едва-едва слышалось лепетание свежего ночного ветра в густых березах, возвышающихся в два ряда от ворот до преддверия церкви. Небо было мрачно. Огромный колосс древнего храма более был слышим, нежели видим. На колокольне раздавался медленный бой тяжелого маятника, а между главами перекликались еще не заснувшие галки, унизавшие гнездами своими навесы кровли, и даже в огромной пустоте самых глав основавшие безмятежное себе обиталище. Монастырь казался пустым: никакой приметы жизни человеческой не представлялось; только в двух окнах архимандритского дома, сквозь опущенные занавесы, отсвечивались огни. Уединенная дорожка к крыльцу его лежала пусто; вход не был освещен; в сенях не находилось ни души; первая комната налево, зала, довольно просторная, опрятно выкрашенная палевой краской, с старинною дубовою мебелью, также темнелась, чуть-чуть освещаясь проходящим чрез полуотворенную дверь другой комнаты светом, который длинной и узкой полосой проходил по чистому полу и подымался по противуположной стене.

В этой освещенной комнате, между богатым и разновидным собранием цветов, окруженный высокою зеленью, сидел в старинных креслах пред столом видный, лет около пятидесяти мужчина, благородной наружности, в монашеской одежде, навалившись на спинку кресел и положив обе руки на читаемую книгу, которую придерживал косвенно на краю стола. Наклонив голову на грудь, он пристально пробегал живыми черными глазами по строкам страниц, казалось, увлекавшим все его внимание.

Наконец на башне часовая стрелка дошла до 11-ти часов. Мелодические звуки курантов медленно и уныло посыпались по бесчисленным колоколам огромного монастырского звона. Четыре раза переливались разнородно красноречивые тоны и потонули все в громком альте часового колокола. Ночью звуки колокольные, по какому-то особенному чувству, более торжественны, нежели днем. Безмятежный, дружественный колокол, внезапно оглашающий своим смелым окликом необъятную пустыню ночи, беседует с сердцем человека, как сильный, бодрствующий над покоем его друг; в нем есть нечто живое, но как бы не земною жизнью дышащее и прямо к тебе относящееся, с каким-то вразумительным глаголом покровительства и наставления.

Между тем архимандрит был углублен в чтение до того, что вошедший к нему в это время келейник несколько раз шевелился и покашливал у дверей, не возбуждая его внимания.

- Ваше высокопреподобие! - возгласил он наконец и ожидал отзыва священного отца; архимандрит, не оставляя чтения, рассеянно поднял руку и благословил в ту сторону, где стоял келейник, полагая, что он хочет идти спать и осмелился просить позволения. - Ваше высокопреподобие! - повторил последний. - В монастырь вошли посетители; желают получить ваше благословение. - При сих словах архимандрит обратил голову к дверям и, заставив келейника повторить сказанное, подал знак согласия и снова продолжал читать.

Однако же раздавшаяся в зале походка возбудила его любопытство, и хотя он все еще придерживал книгу и не переменял положения, однако же глаза его устремлены были на дверь и внимательно ожидали, кто в нее покажется.

- Отец архимандрит, Христос посреди нас! - раздался звучный голос князя Бериславского. Он вошел за руку с своим спутником и остановился у дверей, как бы торжествуя недоумением, в какое неожиданным появлением его приведен был хозяин.

Архимандрит встал, лицо его было озабочено; он припоминал, вглядывался и наконец, простирая объятия к монаху:

- Добрый отец Евгений, ты ли это? - воскликнул он. - Ты ли посетил своего старого, верного друга; бог, по великой благости своей, дозволил мне встретить еще тебя на земле и предложить тебе убежищем от ночи мирный приют мой. Я не спрашиваю, кто с тобой, - продолжал он, обращаясь с поклоном к неизвестному, это должен быть твой знакомец; да будет же благословлен и его приход.

После взаимных лобзаний и многих трогательных знаков сердечной приязни архимандрит усадил посетителей своих, приказал служителям скорее угощать дорожных и чаем и ужином и готовить им комнату для отдохновения.

- Мы с тобой не видались очень давно, Евгений, - начал он. - Мы разошлись в разные стороны из-под знамен Потемкина. Много с того времени было перемен на всем шаре земном, так мудрено ли же, что в нас многое изменилось: я не узнал бы тебя, если б не услышал твоего голоса, столь мне и любезного и памятного. Боже мой, - продолжал почтенный архимандрит, подняв с благоговением выразительные глаза свои к небу, - какими непредвиденными стезями ведешь ты нас, упрямых слепцов, к мудрому уединению в самого себя, к мирному пристанищу от бурь житейских! Евгений, давно ли мы были молоды, свежи, стояли на дороге, которую почитают блестящею; я помню тебя на приступе к Очакову; твое оживленное лицо сияло мужественной юностью, купленная заслугами звезда блистала на груди твоей, и вот, благодарение богу, вижу тебя в скромной одежде человека, разочарованного в прелести мира. Ты постиг ничтожность наслаждений, кои ценили мы некогда столь высоко; лета, а может быть, и скорби, посланницы божии к избранным, изменили твое лицо. Слава богу за все, Евгений!

- Я давно знал, мой возлюбленный отец архимандрит, - сказал монах, - что ты находишься в сей обители. Сердце мое рвалось к тебе, и наконец, по милости божией, особенный случай привел меня в Смоленск. И вот ты пред глазами моими, муж благородный и праведный; после толиких лет бурной жизни я вижу тебя с ангельским спокойствием на челе и с прежнею приязнию в очах. Последний раз я оставил тебя тяжело раненным; ты отправился из Хотина в Россию, а я, по заключении мира, ездил по Европе; гонялся за призраком счастия, который, благостию небесною, обрел теперь в груди моей. Несколько лет спустя я услышал, что ты жил года два в Москве, а потом постригся.

- Я тебе расскажу в нескольких словах позднейшие со мною события, отвечал архимандрит, - раненого меня призрели особенным случаем. Близ Чернигова, верстах в двадцати по большой дороге к Городне, встретил я несколько богатых дорожных экипажей, меня остановили и почти насильно повезли к гостеприимному дому, где принудили остаться до совершенного поправления сил. До смерти я буду помнить руку, меня восставившую от одра, и имена моих благодетелей ежедневно слышит господь в молитвах моих. Великолепный дом блистательного вельможи, всевозможное внимание бескорыстного дружества, все, что земля может дать сердцу, все это предложено было мне великодушным семейством графа Обоянского. Здесь я испытал всевозможное блаженство смертного и здесь же испил горькую чашу разрушения всех надежд, опустил руками своими в землю гроб, заключивший последние земные желания мои. Евгений, с тех пор я не желал уже ничего, и скорбное сердце перенесло упования свои в жизнь нетленную, к престолу создателя. Кроткая вера в любовь его, которая не могла обрещи на ничтожество лучшее свое творение, надежда на милосердие его и - те неисчислимые минуты благодати, которые впоследствии испытало сердце, посвятившее себя уединению, наполняют мою душу и мужеством и спокойствием, каких в мирской жизни не приобрел бы я вечно. После потери я поехал в Москву устроить дела, и здесь постигло меня другое бедствие: я узнал, что граф Обоянский укоряется обществом в таком поступке, который равно противен и божеским и человеческим законам; что он...

Здесь архимандрит остановился, он заметил, что гость, введенный к нему князем Бериславским, который во время разговора наблюдал суровое безмолвие, вдруг побледнел и закачался на креслах. Добродетельный инок, укоряя себя, что утомил старца продолжительным рассказом, тогда как с дороги надобно было предложить ему прежде всего успокоение, встал, и только что хотел сказать нечто к своему извинению, как вдруг увидел крупные слезы, текущие по лицу его. В недоумении, он обратил глаза к князю.

- Итак, вы узнали один другого, - сказал сей последний.

Архимандрит поднял руки к небу, и старик упал к ногам добродетельного мужа.

- Не проклинай меня, отец мой, - вскричал он, - я тот несчастный Обоянский!

XII

Радость и печаль, восторг и изумление пробегали по лицу архимандрита, заключившего крепко в объятия свои неузнанного гостя. Воспоминания прежнего живо пробудились в его душе; слезы его смешались с слезами горько рыдающего старца.