Дети гарнизона - Седов Сергей Юрьевич Страница 16

Околдовала? Ведь такое страстное желание ощущал в последний раз в далекой юности!

За дверью каюты послышался шорох. Возвращается...

Нат возбужденно вскочил с дивана и галантно распахнул дверь:

— Прошу, Леночка!

Капитан не успел отпрянуть.

— Я тут, это… — стушевался подвыпивший кэп.

«Заехать в морду пойманному на подслушивании засранцу!» — была первая мысль. В

другой раз, в обстановке поспокойнее надавал бы пинков старому наглецу. Но сейчас, находясь в

положении убегающего от «крыши»…

— Чего не спится? — спросил, сдерживаясь, Нат.

— З-звиняюсь, с какой каюты будете? — капитан шмыгал глазками по каюте за спиной Ната.

— А я тут списочки на голосование проверяю. Готовимся к будущему экзитполу. Оформляем

президентские выборы на Украине. В кают-компании развернут «сковородинский»

избирательный участок. Вы за кого — за «помаранчевых» или бело-голубых?

«Опять про голубых...» — Нат встряхнулся. Это что, намек от капитана, что знает о

недавних его похождениях?

— Я вообще-то не в курсе. Под фрахтом старпомом балкера ишачил на «Дисней шипинг», —

не моргнув глазом, соврал Нат. — Домой возвращаюсь. Соколов, Анатолий. Глотнёте, кэп? —

потряс початую бутылку виски. — Презент, капитан.

Капитан крепко схватил «презент».

— Милости просим, с восьми до восьми!

«Точно заложит! — обреченно подумал Нат, когда капитан хлопнул дверью каюты. — А

впрочем?.. Да пошли все… Надоело жить с оглядкой, выдавать себя за другого. Чему быть — того

не миновать...»

Мысли приятно возвращались к пленительному и желанному образу попутчицы.

А Лена у себя в каюте, заботливо подоткнув одеяльце под спящим сынишкой, села напротив

иллюминатора, безучастно глядя на утихшие накаты волн, которые бухались о борт

успокаивающе, будто в щечку теплоход целовали. Теребила машинально старинный семейный

медальон на шелковой нитке. Все так, как напророчила бабушка Вера, царствие ей Небесное…

там был Тарик, был Одис, был Октай, интересная и хорошо оплачиваемая работа, творчество…

Не было любви, острее чувствовала, что душа ее там, на тарханкутских скалистых кручах…

Настойчивые полуночные стуки в дверь каюты разбудили прикорнувшего на жестком

диване Ната. Лена вернулась неожиданно.

— Не спится? — извиняющее спросила из коридора, вошла, озираясь на светящуюся сквозь

иллюминатор луну.

— Заснешь тут с вами, — пробурчал Нат, уставший ждать затянувшегося финала, но,

спохватившись, ободряюще произнес: — Ночь наедине с вами дорогого стоит, — вскинулся,

разлил по бокалам.

— Я к вам с бабушкиной тетрадкой, — Лена положила на столик несколько общих

ученических тетрадок, сшитых суровой ниткой. — Несколько раз пыталась прочесть до конца…

Буквы расплывались и исчезали, а может, та пророческая надпись, сделанная бабушкиной рукой,

— послание мне, о чем-то предупреждение? И что более всего мне не понятно во всей этой

истории с тетрадкой: как бабушка могла знать обо мне, ведь родилась я после ее ухода? И знала

наверняка, что именно так все случится, как происходит сегодня со мной. В бульварной прессе

масса мистических истории, но чтобы такое было со мной, с нами, на самом деле!

«Честно говоря, посреди ночи скучно читать бабкину писанину из замусоленной тетрадки»,

— ежился Нат, было и жалко попутчицу, и одновременно смешно, что пытается убедить или

уверить его в чем-то сверхъестественном, даже скорее безразличном для него. И это в тот момент,

когда так хочется спать, когда отношения будущие скрыты, как туманом, и опасны! И этот чертов

кэп, как воришка, что шарил, что выискивал возле его каюты? Посланец «крыши»? И Лена так

старательно нагоняет страхи…

Нат взял в руки тетрадку, чтобы не обидеть ее. И чуточку приоткрыл, искоса всматриваясь в

рукописные строчки, бледнеющие в тусклом свете настенного бра. Странно, буковки как будто

взаправду уплотнились, густо засинели на желтых сморщенных листках….

— Пожалуй, выпью, — и выпил.

— Представьте, — прошептала Лена, — ко мне обращается из прошлого моя бабушка,

неизвестный мне человек, которую я не застала в этой жизни. И с первых строк обращается со

мной как живая. Давайте я лучше зачитаю. Если вы не против. Так будет вернее передать смысл

записей.

— Конечно, конечно, ну как я могу отказать?

Лена взяла из его рук обтрепанную общую тетрадку.

— Видите? Размытые строки становятся четкими. Это так реагируют на вас и на меня.

Позитивная энергетика. Как раз то, что нужно. Слушайте!

— «Здравствуй, дорогая моя, — тихо вычитала Лена. — Если сможешь, постарайся, чтобы

тетрадка эта была всегда с тобой, ведь в ней не только я, но и предыдущие поколения, а значит,

все мы будем помогать тебе. К сожалению, не смогла довести до конца то, что было возложено на

меня, записать в подробности нашу родословную. Тайные знаки повелели так, что суровая жизнь

развела всех нас, всю нашу семью по белу свету…»

Нат слушал приятный голос, и жадно вдыхал зовущий аромат. Хотелось приобнять, и он

продвинулся, повинуясь волне, совсем вплотную, чтобы ощутить тепло близкого тела. Влекло к

ней, и не препятствовал своим помыслам, наоборот, снова прикрыл глаза, представляя ее в

жарком контакте.

— «Одиночество в старости — это страшное испытание! — продолжала Елена, немного

отстраняясь от льнущего к ней слушателя. — Особенно когда не хочется жить, когда

просыпаешься утром и видишь с сожалением: настал очередной постылый день. С таблетками и

вновь и вновь накатывающейся болью души и тела. У меня дошло до того, что я всерьез

подумывала самой уйти из этого мира… Но внутренний стержень — наверное, не мятущаяся

душа, а ангел-хранитель, всю жизнь оберегавший и ведущий через все испытания в ужасные и

всякие времена, — велел дойти достойно путь свой до конца! Одному фатуму ведомо, где и

какими цветами окрашены последние мгновения земной жизни».

— Да, что ни говори, суровая правда жизни написана вашей бабушкой, — подыгрывал Нат,

— это как последний крик души, перед уходом!

— Когда ты стара, то смотришь на все критически! — Лена отложила тетрадку. — Очень

давно, я еще третьеклашка была, в гарнизонном городке с нами по соседству жил отставник,

вдовец, видный еще мужчина. Судя по возрасту, расцвет его карьеры пришелся на периоды

сталинских чисток. Из этих, «особист». Смурной, строгий, малообщительный. Я как-то сразу его

невзлюбила. Можно было проверять часы по тому, когда возвращался с прогулок со своей старой

собачкой, шпицем. Этот несколько глуховатый, подслеповатый педант всегда задерживался у

подъезда, тщательно выскабливая от грязи обувь и обтирая собачке лапки.

Жил бы долго на солидную пенсию за заслуги, не понятно за что, и не известно перед кем.

Многие сумасшедшие старухи заигрывали с ним, как девочки, уж не знаю о чем мечтали! Казался

завидным женихом, и не могли остановиться в наступившем старческом инфантилизме. А ему

нравилось, что оказался на старости в эпицентре старушечьего внимания. Одна одинокая старая

дура, соседка с третьего этажа, всегда поджидала его с прогулки. И заигрывала с ним.

Флиртовала, высунувшись из окна своей кухоньки. Ей бы задуматься о вечности, маячившей

впереди, вспомнить о детях и внуках — да нет! Мечтала поймать старенького, чистенького,

обеспеченного женишка, а самой под семьдесят. Как-то влезла с ногами на подоконник в одном

прозрачном пеньюаре, будто бы окно помыть. Заветный старичок снизу подходит с собачкой. Она

ему сверху: «Доброе утро!»

Пес облаял ее и заскулил, запрыгал. Испугалась, отпрянула неуклюже и с мокрого от

летнего дождя подоконника грохнулась на голову избраннику. Покарание, ниспосланное свыше за