Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд Страница 17

В своей внешней политике он, однако, продолжил традицию начальных лет правления Фридриха Великого — которые, как не следует забывать, были годами заносчивой, почти фривольной предприимчивости. Как и юный Фридрих, Фридрих Вильгельм действовал по принципу (который французский дипломат граф Отерив для государства в положении Пруссии определил как непременно необходимый), что "на континенте не может произойти ничего, что не имело бы к нему отношения, и что никакой политический процесс определенного значения не должен проходить без его участия". В начале своего правления он даже перешел грань меры в этом. Его интервенция в Голландию, где он с применением оружия снова посадил на трон Оранскую династию (1787 г.), и вмешательство в австрийско-русскую войну с Турцией, которую он во главе своей мобилизованной армии остановил угрозой войны (Райхенбахская конвенция 1790 года, которую резко критиковал Бисмарк) — были продиктованы больше престижностью в политике, нежели интересами здравомыслия. Тем не менее конвенция, заключенная в Райхенбахе, положила начало сближению с Австрией, из которого в 1792 году вырос идеологически-монархический союз против революционной Франции. Война, которая произошла вследствие этого (объявленная впрочем Францией, а не союзниками) после того, как известно, с короткими перерывами длилась более двадцати лет. Однако не для Пруссии.

Пруссия в 1795 году неожиданно совершила резкий поворот. Она заключила с Францией сепаратный мир на очень выгодных условиях: вся Северная Германия вплоть до Рейна и Майна нейтрализовалась на условиях гарантий Пруссии; она становилась тем, что в наше время называется зоной влияния Пруссии. Одновременно на востоке, где с 1792 года велась война между Польшей и Россией (и тем самым на повестке дня стоял вопрос об окончательном разделе Польши, поскольку в исходе войны мало у кого были сомнения), Пруссия получила свободу рук. В то же время Австрия оставалась связанной войной с Францией — результатом было то, что на сей раз Пруссия получила львиную долю. Польша до Буга и до Пилицы отошла к Пруссии. Пруссия получила две новые, огромные, чисто польские провинции — Южную Пруссию со столицей Позен [44] и Новую Восточную Пруссию со столицей Варшава. Почти вся центральная Польша тем самым становилась прусской. Но теперь Пруссия была практически государством двух народов.

Здесь теперь следует перевести дух. Пруссия как государство двух народов, наполовину польская Пруссия — в свете позднейшей истории Пруссии это воспринимается как мираж, нереальность, неестественность, странный шаг в сторону. Владение Польшей однако же длилось лишь двенадцать лет. Но таким уж неестественным оно вовсе не было. Собственно древняя пра-Пруссия, ее Восточная и Западная Пруссия, существовали же долгое время в тесной связи с Польшей — Восточная Пруссия почти 200 лет как придаток Польши, под владычеством польского короля, а Западная Пруссия даже более 300 лет в качестве составной части Польши. Почему же эта польско-прусская связь при изменившихся соотношениях сил не должна была продолжаться столь же успешно под знаком Пруссии, как до того под знаком Польши? Совсем невозможным развитие Пруссии на Восток вместо развития на Запад ни в коем случае не было, что бы не изображала позже немецкая националистическая историография. Наполовину польская Пруссия — в век национализма, который настал вместе с 19-м веком и с которым мы не распростились окончательно, это должно было звучать чудовищно. Однако для 18-го века в государстве двух или более народов не было ничего предосудительного, и государственное объединение Пруссии например с Баварией, с которой ей никогда не приходилось иметь общих дел, казалось в те времена гораздо более невероятным, чем объединение Пруссии с Польшей.

Что ни говори, а следует признать: Фридрих Вильгельм II принял всерьез дело "возвышения Пруссии до великой державы", которое начал его предшественник, и собственно говоря, впервые воплотил в реальность. Он вырвался с промежуточной станции, на которой Фридрих пребывал четверть века после Семилетней войны. И во-вторых: у него был успех. Несколько бурно пришел он к нему; по дороге было много импровизации, множество быстро заключенных союзов, множество метаний во все стороны. Но в конце — несомненный удачный прорыв. Кто восторгается первыми восемью годами Фридриха Великого — а это единогласно делала вся немецкая историография 19-го и 20-го столетий — тот не может, как это дружно делала все та же историография, расценивать политику Фридриха Вильгельма II как ошибочную и как начало упадка. Это были одинаковые политики. Такая же дерзкая игра с большими ставками, такой же дипломатически-военный блистательный фейерверк, такая эже быстрая смена позиций и союзников, такие же внезапные нападения; и такой же успех. Пруссия в 1795 году больше не была полувеликой державой. Она обладала теперь основаниями для положения действительно великой державы — столь много областей и такое количество населения теперь у нее было. Это был уже не тонкий лунный серп на карте, а внушительный кусок земель (с некоторыми вычетами это было примерно то, что теперь представляют собой ГДР и Польша, вместе взятые). К западу же от этого блока земель с 1795 года северонемецкая низменность до Рейна и Майна была уже не только усыпана пятнами прусских эксклавов (как прежде), а по договору с Францией по гарантии Пруссии вся полностью нейтрализовалась, и таким образом становилась прусской зоной влияния. Несколько заостренно можно сказать: Пруссия владычествовала теперь над всей областью от Варшавы до Кёльна: над польскими землями непосредственно, разумеется по милости России, над немецкими землями — косвенно, конечно же по милости Франции. Но даже и таким образом основанное партнерство с Россией и Францией нечего было презирать: оно придавало могуществу Пруссии существенную поддержку. В изоляции в Европе теперь была Австрия, а вовсе не Пруссия. И больше не было никаких помыслов о том, что Австрия могла бы вернуть себе Силезию.

Почему же эти достижения прусской власти 1786–1795 годов не стали такими же признанными немецкой и прусской историографией, как совершенно похожие достижения прусской власти 1740–1748 годов и более поздние, 1864–1871? Возможно, потому что они продержались еще меньше времени? Все прусские успехи очень долговременными не были. В основном все же по совершенно другим причинам. Прусско-немецкая историография школы Трейчке (Treitschke) прокляла её, поскольку в их глазах это был ошибочный путь: прусско-польское государство двух народов не уживалось с "немецким призванием" Пруссии. Сегодня же наоборот — стыдятся раздела Польши против воли ее народа, воспринимают его как несправедливость, да, и как предательство польского народа, которого при этом никто не спрашивал.

Но народы тогда вовсе не спрашивали, под чьим владычеством они хотели бы жить, ни разу и никто, да и они этого тоже не ждали. В 18-м веке не было ни немецкого, ни польского национализма. Политика была уделом императора и королей, и то, что населения стран по ходу политических событий меняли свое государство и своего господина, было самым привычным делом; они довольствовались таким порядком вещей, они к этому привыкли. О "немецком призвании" Пруссии не думал ни один человек; меньше всего немцы, но и пруссаки тоже не думали. И поляки, которые в период своего могущества не задумываясь присоединяли к себе литовские, белорусские, украинские земли и области, населенные немцами (Западная Пруссия!), хотя и страдали, однако едва ли удивлялись, когда при изменившемся соотношении сил с ними поступили так же Россия, Пруссия и Австрия. Скорее они радовались, что оказались в Пруссии или в Австрии, а не в России; примерно так же, как были рады немцы после 1945 года, очутившиеся под властью западных оккупационных войск, а не под властью восточных.

Правда, на исходе 18-го века национализм как идея, овладевшая массами, стоял, так сказать, у дверей. Французская революция открыла ему эту дверь, одновременно со столь же новыми идеями демократии и суверенитета народов. И стали националистами потом многие немцы как раз вследствие наполеоновского иноземного владычества, а многие поляки как раз вследствие господства режимов, разделивших Польшу. Многие, но далеко не все. Борьба между новоявленным национализмом и старым государственным порядком тянулась еще сквозь весь 19-й век, а в Австрии — и далеко еще в 20-м веке. Лишь сегодня национализм победил, по крайней мере как идея. Но во время правления Фридриха Вильгельма II все это еще лежало далеко в будущем, и чтобы предвидеть подобное развитие событий, требовалась неординарная прозорливость. Нельзя упрекать ни в чем Пруссию 1780-х и 1790-х годов, поскольку она действовала в соответствии с идеями своего времени, а не идеями 19-го и 20-го столетий.

Разумеется, с идеями Пруссия была как раз в это время — время её становления — связана теснее, чем прочие, более старые государства, в которых еще звучали отзвуки средневековья и эпохи борьбы религий. Пруссия была современной, самым современным государством эпохи просвещения, можно прямо-таки с цинизмом Фридриха сказать: Пруссия в 18-м столетии была модным товаром; а модные товары быстро устаревают, когда вкусы меняются. В следующей главе мы увидим, сколь напряженно при преемнике Фридриха Вильгельма II Пруссия пыталась идти в ногу со временем, оставаться "на высоте", и еще мы увидим, как большая работа по проведению реформ, предпринятая с этой целью, не удалась, несмотря на все усилия. Но в 1790 и в 1795 годах обо всем этом еще не было речи. Это время во всей Европе, кроме Франции, было еще временем рококо, периодом последнего высшего расцвета эпохи просвещения, государственного благоразумия и монархического абсолютизма, и Пруссия всецело была творением этого духа времени, его наиболее совершенным воплощением: не национальное, а рациональное государство. В этом, возможно, и была его слабость, но в этом в течение столетия была и его сила.