Сергей Яров - Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны Страница 18

В начале 1921 г. различные категории горожан (от безработных до рабочих вредных и горячих цехов) получали от половины до двух фунтов хлеба в день. После 22 января эти нормы были снижены на треть[183], т. е. составляли от 1/6 до 2/3 фунта. Сотрудники же, дежурившие в исполкоме Петрогубсовета, в начале марта получали по 1,5 фунта хлеба, а также по полфунта масла, сыра и некоторые другие продукты[184].

Дифференциация существовала и внутри правящей группы. Именно ею можно объяснить кажущееся противоречие в дневнике Чуковского за ноябрь 1919 г. 11 ноября он записал слова Горького: «<…> в Смольном куча… икры – целые бочки – в П[етербур]ге жить можно… Можно… Вчера у меня одна баба из С[мольного] была… там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом». Через три дня писатель пометил в дневнике: «Обедал в Смольном – селедочный суп и каша. За ложку залогу – сто рублей»[185]. О различиях в питании управленцев упоминает и комиссар Нагловский: «По его (Зиновьева. – А. Ч.) личному распоряжению в Смольном стали даваться так называемые комиссарские обеды, которые не только уже на фоне революционного всеобщего недостатка, но и в мирное время могли бы считаться лукулловскими. Только когда в столице голод принял чрезвычайно сильные размеры, Зиновьев приказал перенести комиссарские обеды в „Асторию“ – гостиницу, целиком занятую коммунистической знатью, где подобные „отдыхи“ могли проходить более незаметно»[186].

Более четко расслоение руководящих кадров в продовольственном отношении можно проследить на основе документа, принятого, видимо, в сентябре 1920 г., по которому право на дополнительный паек имели лица, работавшие «неограниченное количество времени», получавшие по тарифу ответственных политических и профессиональных работников, а также ответственные технические сотрудники, не получавшие персональной, премиально-сдельной и сверхурочной по совместительству доплаты. Они были поделены на три категории в зависимости «от ответственности на занимаемой должности и фактической перегруженности работой» или, иными словами, в зависимости от должности и учреждения.

В первую группу (категорию) вошли члены бюро Петербургского комитета РКП(б), президиума и исполкома Петроградского совета, президиумов Петроградского СНХ и губпрофсовета, члены Петрокоммуны и ее Контрольного совета, организаторы и члены бюро районного уровня, а также заведующие наиболее крупными отделами перечисленных организаций. Во вторую группу объединили заведующих остальными отделами и подотделами, «самостоятельных ответственных ораторов», разъездных инструкторов, в третью – ответственных инструкторов крупных отделов, членов фабзавкомов и месткомов предприятий и учреждений с числом работающих 200 и 500 человек соответственно. Величина пайка между этими категориями рассчитывалась в пропорции 1: 0,75: 0,5, т. е. ответственные работники третьей категории получали в два раза меньше, чем первой[187].

Принцип деления на «ответственных» и «особоответственных» (термин того времени!) сохранился и позднее. На рубеже 1920–1921 гг. нормы распределения продуктов различались для сотрудников отдела управления Петросовета и его радиостанции, райкомов партии и комсомола, финансового и хозяйственного отделов[188]. Количество продовольствия менялось, но всегда было выше выдаваемого остальному населению.

Право на данную привилегию многие ответственные работники отстаивали самым неукоснительным образом. 31 мая 1920 г. уже неоднократно упоминавшийся И.И. Ионов с возмущением писал заведующему продотделом Смольного Н.В. Барышеву: «На днях, после длительного перерыва, я сделал выписку продуктов из отдела Смольного. Весь список не только был урезан до нищенских размеров (например, папирос мне дали 25 штук), но не выдали даже того, что в этот день было в отделе. Я самым решительным образом протестую против такого обращения ко мне. Неужели я должен перед вами разыгрывать роль просителя». В свою очередь, продотдел Смольного, как мог, блюл корпоративные интересы. Получив из Петрокоммуны сообщение о том, что во второй половине февраля – первой половине марта 1920 г. вместо мяса будут выдавать рыбу или другие продукты, Барышев переправил его в исполком. На следующий день секретарь исполкома М.А. Трилиссер потребовал от председателя Петрокоммуны А.Е. Бадаева «снабжать Смольный без ограничений, как и до сих пор»[189].

Заботилась верхушка не только о своевременном и полном поступлении продуктов, но и об их качестве. Любопытно в этом отношении сопоставление содержания двух документов, волею судеб объединенных в одном архивном деле. Один из них – записка, полученная Зиновьевым на заседании Петросовета 11 февраля 1920 г. Ее автор, укрывшийся за инициалами «Л. К.», обращаясь к председателю Петросовета, писал: «<…> в душной, тесной, полутемной, липкой коммунальной столовой Вы увидите малоотрадную родную картину того, как изнуренный, грязный и усталый петроградец вот уже сколько месяцев хлебает все те же жиденькие кислые щи, как с потолка в ту же тарелку щей непрерывно капает какая-то жидкость и т. д.». Немногим ранее, 16 января, отдел здравоохранения Смольного получил из городской лаборатории извещение о результатах исследования ветчины, предназначенной для выдачи сотрудникам «штаба революции»: «В обоих кусках ветчины признаков разложения, трихин и финн не обнаружено. Мышьяка и солей других ядовитых металлов не найдено»[190].

К сбережению своего «государственного имущества» (так Ленин охарактеризовал здоровье наркома продовольствия А.Д. Цюрупы, подразумевая, что здоровый человек принесет больше пользы государству и партии, чем больной), ответственные работники относились по-разному. Для некоторых из них работа во имя идеи превращалась в фанатизм. Чиновник М. Смилг-Бенарио писал о петроградском окружном военном комиссаре Б.П. Позерне: «Человек железной воли, он беззаветно отдался работе по организации красной армии Северной области. С утра до поздней ночи он без отдыха работал в военном комиссариате»[191]. Э. Голдман подобными же словами характеризовала З.И. Лилину и чету Зориных. Но она же отмечала и иную тенденцию. Посетив вместе с С.С. Зориным подготовляемые к открытию дома отдыха на Каменном острове, она обнаружила «полдюжины комиссаров, уже заведующих, окруженных множеством неработающего народа. <… > У каждого комиссара были свои любимцы, которых он ухитрялся записывать как нуждающихся в работе, таким образом давая им право на хлебные карточки и еду. Так что прежде чем какие-либо настоящие рабочие появились на сцене, восемьдесят утвержденных „специалистов“ уже имели обеденные и хлебные карточки»[192].

Возможность приобщения к комиссарскому пайку в условиях голода и катастрофической инфляции для подобного рода людей была стимулом к достижению государственных и партийных постов. К тому же попавший на орбиту власти редко с нее сходил. В Петрограде, во всяком случае с 1920 г., стали проявляться первые признаки такого явления (широко распространившегося много позднее), как передвижение «по горизонтали» не справляющихся со своими обязанностями функционеров. Так, на заседании губкома 3 февраля 1920 г. при обсуждении положения в Гатчинском ревкоме выяснилось, что его члены Я.Р. Лейтис и Нирк не пользуются достаточным авторитетом. По этой же причине их нельзя было вернуть в Детскосельский уезд. В результате Нирк уехал на партийную работу в Петергоф, а Лейтис – в Гдов[193]. Подобная ситуация сложилась тогда же и в городе. 27 февраля 1920 г. бюро горкома обсуждало положение в петроградской ЧК, где заведующим особым отделом был Крайнев. По мнению членов бюро, если Крайнев окажется вскоре неподходящим для этой работы, то его следует направить в Совнархоз. Любопытно, что это решение было записано в 5-м пункте повестки дня, а в 8-м (на этом же заседании!) бюро уже решило предложить кандидатуру Крайнева в председатели Совнархоза. Но через месяц несостоявшийся чекист оказался организатором Василеостровского района, а при формировании объединенного губкома в июле 1920 г. стал заведующим организационно-инструкторским отделом[194]. Подобные случаи не были единичными. Объяснять их лишь нехваткой квалифицированных или советских работников, наверное, не совсем правильно. В силу вступали личные связи, родственные отношения и т. п.

Многочисленные нарушения и прегрешения чиновников различных уровней вкупе с фактами и слухами об их жизни вызывали недовольство обывателей и небезосновательные обвинения властей в «комиссародержавии», карьеризме, «волокитничестве», бюрократизме, кумовстве. Понимали это и сами функционеры. В дневнике бойца бронепоезда № 6 И.П. Фирсенкова за 1 октября 1920 г. есть запись его разговора с одним старым партийным работником. Последний признался, что вышел бы из партии большевиков, но «на партийную работу положено много сил и не так легко ее бросить, хотя не легче и смотреть на все безобразия, которые творятся примазавшимися к власти»[195].