Марк Вишняк - Дань прошлому Страница 18

Я не успел осмыслить происходящее, как увидел, что мне навстречу несутся городовые с шашками наголо. С теми, кто был возле, бросились мы в сторону. Они за нами. Я почувствовал удар по спине: к счастью то была не обнаженная шашка, а "селедка" в ножнах, ударившая плашмя. Я продолжал что было сил мчаться от настигавших меня и - попал в ловушку, в гостеприимно открытые ворота. Это был дом Живаго, близ здания 7-ой гимназии. Вместе со мной во двор загнали несколько десятков студентов и курсисток. В пустом и холодном нижнем этаже особняка нас подвергли поверхностному опросу: кто, откуда, зачем и т. д.

Опрашивали медленно и долго. Потом одних вызвали, - среди них был Ив. Ал. Ильин, - других, в том числе меня, оставили. Мы гадали, чья участь предпочтительнее. Оказалось, что вызывали "агнцев". К "козлищам" же причислили всех прежних клиентов Охранки и "инородцев", неблагонадежность коих властью предполагалась, пока не доказано обратное. Наступила уже ночь, когда нас погрузили в тюремную карету. Здесь встретил я - с радостью и огорчением - Раю Фондаминскую.

Стали обмениваться впечатлениями и слухами. Передавали, что Лев Поляк, шедший в первых рядах, был ранен: обнаженной шашкой пробиты кожные покровы руки, он потерял много крови, но счастливо избежал ареста. В оживленной беседе не успели мы, как говорится, оглянуться, как карета въехала в широко растворенные ворота тюрьмы. Это была Таганка.

Опрос. Обыск. Ряд вещей отобрали и повели в одиночную камеру, тускло освещенную, узкую, грязноватую, с подозрительного цвета одеялом на откинутой металлической койке. Всё было непривлекательно, но долго я не раздумывал. Устав от необычных треволнений дня, я завернулся в свою шинель и тут же забылся.

Лишение свободы это - особое состояние, которое надо пережить, по описанию о нем судить нельзя. Как здоровье или воздух, свободу ощущаешь и особенно ценишь, когда ее нет. Отсутствие свободы не только громадное лишение, физическое и моральное, это и прямое оскорбление достоинства человека, превращающее его в объект чужой воли, направляемый извне, со стороны. К этому труднее привыкнуть, нежели к тусклому свету, дурному запаху, скудному питанию, отсутствию свежего воздуха и элементарных удобств. Конечно, тюрьмы царского времени, если исключить прославленные своей жестокостью Рижский и Орловский централы и некоторые другие, не могут идти ни в какое сравнение с советскими тюрьмами, изоляторами, исправительными домами и концлагерями. И в тюрьмах царского времени было несладко сидеть, но в той форме и мере, в какой тюремный режим признавал известный минимум прав за заключенным, соблюдение этого минимума было обязательно для тюремщиков, которым вовсе не всегда внушали, что заключенный классовый враг и "гад", которого надо обезличить, унизить, истребить.

В Таганской тюрьме шла своя строго налаженная жизнь. Я не успел в нее как следует войти, как на третьи сутки ночью меня вызвали в контору и объявили, что, по распоряжению градоначальника, я подлежу аресту сроком на месяц. Как получивший "приговор", я уже не мог оставаться в Таганке и был препровожден для отбывания наказания в арестное помещение при Сретенской полицейской части. В зарешеченной комнате, куда меня ввели, оказались две широкие койки, не чета таганской, и... мой приятель Борис Ратнер. Он проделал, примерно, такую же эпопею, что и я, но был задержан в другом месте. Ему также предстояло отсидеть месяц.

В разное время я бывал в одиночном заключении, в заключении вдвоем и в общей камере. По опыту скажу, что одиночка лучше общей камеры и общая камера лучше заключения вдвоем, даже если второй сиделец - единомышленник или приятель. Если уж нет того, что американцы называют "privacy" и что составляет огромную ценность, лучше не быть прикованным непременно к одному сидельцу, а иметь возможность общения с несколькими - по выбору. Я остался с Ратнером в приятельских отношениях и после нашего совместного заключения. Но оно было безрадостно: бесплодные споры заканчивались взаимным раздражением, от которого некуда было уйти - ни в себя, ни к кому-либо другому. Быть всё время "на людях" тягостно, но того тягостнее, когда "люди" сводятся к одному и тому же человеку.

Заключение тянулось медленно и нудно, не будучи ни в какой мере тяжким. Приходили на свидание родители, приносили книги, журналы, съестное. Они были очень огорчены, что я попал под замок, но осуждения мне не высказывали. Быть арестованным, особенно студенту, вошло уже в строй и быт русской жизни. Когда 5-го января истек мой срок, я с радостью покинул арестное помещение. Был канун "Красного воскресенья", 9-го января 1905 г., когда вековая вера в русского царя была убита - не фигурально, а фактически -в огромной части русского населения. Именно этим днем надлежит и датировать начало русской революции. И я, к революции до этого дня никак не причастный, с этого дня перестал быть тем, кем был раньше.

Может быть, подсознательно сыграли свою роль и удар шашкой, и месячное заключение. Но самая мысль включиться в революционное движение возникла у меня лишь после 9-го января и в связи с ним. Я и раньше, конечно, знал, что революционные прерывы присущи и истории и самой природе права и государства, знал, что история права есть история переворотов и прерывов в праве, как то формулировал Еллинек. Однако, лишь 9-ое января воочию показало, что расчеты и надежды на то, что революция минет Россию, неосновательны.

Мои "бессмысленные мечтания" были разбиты и - навсегда.

Это, конечно, - "малая история" того, как нереволюционно настроенный молодой человек превратился в революционера. Настоящая же история того, почему революция не минула и России, лучше всего сформулирована графом Витте в Записке, представленной им государю за 8 дней до его исторического Манифеста, - 9 октября 1905 г.

В ней говорилось: "Не год назад, конечно, зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков - в Новгороде и Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, церковном расколе, в протесте против реформ Петра с призывом к идеализированной самобытной старине, в бунте декабристов, в деле Петрашевского, в великом акте 19 февраля 1861 г. и, говоря вообще, в природе всякого человека. Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный - к свободе и праву: к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой"

Чтобы по справедливости оценить эти слова, надо помнить, что принадлежат они царедворцу, который в начале царствования Александра III входил в состав конспиративной "Священной Дружины" для охраны незыблемости самодержавного строя; что в течение, примерно, 15 лет "эра Витте" была синонимом высшего экономического расцвета самодержавной России и что всего за три года до революции пятого года Витте утверждал, что земское самоуправление не совместимо с самодержавием.

Имен Гапона и Петра Рутенберга я до этого не слыхал. Но их обращение к верховной власти мне импонировало тем, что было открытым, а не подпольно-анонимным, - что мне представлялось безответственным призывом фанатиков к низвержению строя руками малосознательных масс и одиночек-энтузиастов. Задуманное как мирная демонстрация и кончившееся кровью, 9-ое января убедило меня в несостоятельности моей антиреволюционной позиции. И я сделал вытекавшие отсюда выводы.

Мне исполнилось 22 года, когда я принял определившее всю мою дальнейшую жизнь решение. Потому ли, что я примкнул к революции в более зрелом возрасте, чем многие из сверстников, и принял свое решение в итоге внутренней борьбы с самим собой, но я оказался застрахованным навсегда от той смены вех, которая была характерна для людей моего поколения и ему предшествующего, когда от революции многие устремлялись к контрреволюции, чтобы потом придти к флирту и даже восхвалению большевистской власти, как власти подлинно-революционной и подлинно-национальной.

Приняв свое решение, я тотчас установил контакт с Исполнительным комитетом, который руководил студенческим движением, и вскоре сам оказался в его составе в качестве представителя 4-го курса юридического факультета. Мне поручили следить за тем, чтобы занятия, прерванные в университете по случаю рождественских каникул, не возобновлялись. Я принял поручение и, когда узнал, что проф. Кассо назначил очередную лекцию, отправился выполнять возложенную на меня миссию.

На этот раз Кассо говорил не о генеральном межевании, которое не есть межевание генералов, а о взаимоотношении между главной вещью (например, картиной) и ее принадлежностью (рамой). Он цитировал сравнительное законодательство и судебные решения.

Эта проблема имела вековую историю и знала разноречивые решения. Все они, как небо от земли, отстояли от происходившего в реальности. Это было самоочевидно. В то же время было неловко вторгаться в чужую беседу и прерывать ее. Пересиливая себя, я всё же встал и не слишком красноречиво исполнил вариацию на вечную тему о том, что, когда действует оружие, музы умолкают, когда в Петербурге льется кровь, московский университет не может оставаться равнодушным и продолжать занятия как будто ничего не произошло. Kacco оборвал меня, заявив, что наука самоценна и при всех обстоятельствах должна идти своей дорогой. Кое-кто из слушателей его поддержал. Я успел всё же призвать сочувствующих жертвам кровавой расправы покинуть аудиторию вместе со мной. За мной последовал всего один студент. Успех был невелик. Некоторое время спустя начальство само признало более благоразумным занятия в университете прекратить.