Леси Коллинсон-Морлей - История династии Сфорца Страница 18

Несомненно, Галеаццо Мария производил благоприятное впечатление. Фридрих III говорил, что одна из самых замечательных речей, которые ему довелось слышать в Италии, была произнесена на латыни восьмилетним Галеаццо в Ферраре, куда он был послан своим отцом, чтобы приветствовать императора. Фридрих описывал это выступление как нечто удивительное и чудесное и вспоминал о нем с большим удовольствием. Эта речь была написана Филельфо. Нам трудно представить себе тот восторг, с каким речи такого рода слушали люди Ренессанса, чье воображение будоражили воспоминания о римском сенате и кто боготворил Тита Ливия и Цицерона. Красноречие было для них одним из величайших и наиболее возвышенных удовольствий. Кроме того, оно удовлетворяло их интерес к драматическому искусству, которым следующее, более счастливое поколение могло наслаждаться в театре. Интересно, что ораторами тогда называли послов. Можно вспомнить также историю об Альфонсо Арагонском: его так заворожила речь флорентийского посла, что, заслушавшись ею, Альфонсо оставался совершенно неподвижен до самого конца и даже не поднял руки, чтобы прогнать муху со своего носа. Обычно такие речи произносились на латыни, гораздо реже — по-итальянски. Красноречие часто считалось одним из наиболее важных талантов правителя. То, как Франческо Сфорца обращался к своим подданным, оценивалось очень высоко, но пальма первенства здесь принадлежала Федериго Монтефельтро из Урбино. Галеаццо выступил также с двумя речами перед Большим Советом в Венеции, посетив ее в 1455 году в связи с подписанием мирного договора в Лоди. Во Флоренции Галеаццо совершенно покорил сердце Папы Римского: он сопровождал его повсюду. Хотя ему исполнилось только шестнадцать, «его манеры, его красноречие, его талант и его энергия были таковы, что он демонстрировал нечто большее, нежели просто человеческая мудрость; выражение его лица и жесты свидетельствовали о суровом благородстве мужчины; в своей обычной речи он говорил так, как кто-нибудь иной едва ли смог сказать бы после долгого размышления. Во всех его действиях не было ничего детского, ничего легкомысленного. Удивительно было слушать из уст юноши зрелую мудрость, обычно приобретаемую с возрастом».

Бьянка Мария прибыла со всем своим семейством в Мантую, чтобы встретиться там с Пием. Папа Римский говорил, что она «женщина возвышенного духа и выдающейся мудрости, а ее четыре сына казались небесными ангелами». Ипполита, которой в то время было четырнадцать лет, выступила с латинской речью, восхитившей Папу. Ей суждено было стать одной из самых талантливых принцесс Ренессанса. Воспитывал ее Бальдо Марторелли; кроме того, она была ученицей Ласкариса, великого греческого ученого, посвятившего ей немало своих трудов, но впоследствии перебравшегося в Неаполь, который показался ему столь привлекательным, что его уже не смогли заставить вернуться в Милан. Галеаццо Мария, должно быть сочтя себя оскорбленным из-за этого недоразумения, более не хотел даже раскрывать книги, чем весьма огорчил свою мать и Барциццу. «Он никого не боится и делает, все чего пожелает», — писал о Галеаццо его отец.

Хотя Франческо прибыл в Мантую не ранее сентября, он стал первым из приехавших туда итальянских правителей и оказался единственным влиятельным политиком на собрании 1459 года. Возможно, вследствие этого факта Папа Пий II именно на него возлагал большие надежды. С сорока шестью кораблями Франческо приплыл по реке Минчо. Он произвел огромное впечатление на всех присутствующих, настолько его вид и манеры соответствовали образу достойного правителя. Его костюм сиял золотом, серебром и шелком, и люди с восхищением думали о том, каким величием должен обладать Папа, если такой государь лобызает ему ноги. Так, по крайней мере, утверждает Пий в своих «Комментариях». Но Франческо не проявил никакого желания отправиться в крестовый поход, высказав мудрое предположение, что сражаться должны те правители и народы, государства которых расположены рядом с турецкими землями, а итальянцы будут снабжать их деньгами и всем необходимым для военных действий. Папа был весьма разочарован, но какой государь ради участия в столь сомнительном предприятии рискнул бы оставить собственный город на милость своих соседей? Во всяком случае, герцог Милана был последним из всех, кто мог бы решиться на такое.

Франческо практически ежедневно писал Бьянке Марии, остававшейся дома, пока он находился в Мантуе, и просил извинения за единственный случай, когда ему пришлось пропустить несколько дней: готовясь к отъезду, он был так занят, что едва находил время поесть. Фрагменты этих писем, приведенные Пастором, свидетельствуют о том, что он во всех подробностях информировал свою жену о происходящем на собрании. Его присутствие заставило остальные итальянские государства прислать наконец своих представителей; таким образом, этим был предотвращен полный провал этого неудачного конгресса.

Когда же Франческо решил наконец прислушаться к мольбам Папы Римского и пообещал направить против турок несколько военных отрядов, он заявил о намерении отдать командование своему четвертому сыну Людовико, достигшему к тому моменту возраста тринадцати лет. Как свидетельствует Симонетта, которому позднее пришлось на себе испытать тяжесть его руки, это был «юноша с выдающимися способностями», и Франческо возлагал на него величайшие надежды. На торжественной церемонии мальчику вручили знамя крестового похода, после чего он был посвящен в рыцари старшим братом. Это совершенно противоречит свидетельству Арлуно, согласно которому отец Людовико, предвидя дурные наклонности его характера, не удостаивал его даже взглядом и едва ли считал своим сыном. Людовико с самого начала на всех при дворе производил впечатление самого смышленого из братьев. Мы видим, как в шестнадцать лет он, находясь в Кастралеоне, пишет своей матери, у которой он был любимчиком, повинуясь ее просьбе посылать ей каждую неделю письмо на латыни. Он сообщает ей о том, что был на ястребиной охоте и убил семьдесят перепелов, двух куропаток и фазана, «но не подумайте, Ваша светлость, что я оставил свои занятия, которые принесут мне много больше пользы, нежели ястребиная охота» (18-е сентября 1447 г.). Здесь мы имеем дело уже с типом государя эпохи Возрождения.

Франческо Филельфо, уроженец города Толентино в Анконской Марке, был гордостью Милана в те времена, когда каждый правитель желал иметь при своем дворе одного или нескольких гуманистов. Принято считать, что он обладал самым склочным характером и был самым отчаянным сквернословом в этом высокомерном, тщеславном и алчном сообществе, чьи недостатки в десять раз превышали его очевидные достоинства. Тем не менее, обладая превосходным для своего времени знанием греческого языка, он был настоящим ученым, без сомнения величайшим ученым в тогдашней Италии. Неутомимый труженик, он был готов из любви к науке обучать бедного, но подающего надежды юношу, но мог осыпать ужасными проклятиями разочаровавшего его покровителя или критикующего его соперника — и возносить до небес правителя, который с уважением его принял и хорошо заплатил.

Следует заметить, что он не был удачлив и что неудачи его были связаны не только с нравами той исторической эпохи, в которой ему довелось жить, но и со всеми недостатками его характера. Он родился в 1398 году и благодаря своим выдающимся способностям в восемнадцать лет уже стал профессором в Падуе. Чтобы выучить греческий язык, он добился от правительства Венеции должности в Константинополе. Здесь его энтузиазм и упорные занятия, хотя он не пренебрегал и своими прямыми обязанностями, не только вызвали симпатию со стороны его учителя, Иоанна Хрисолора, но и привлекли внимание византийского императора Мануила Палеолога. Тот принял Филельфо на службу, давал ему разнообразные поручения и даже назначил своим послом в Буде. Кроме того, здесь Филельфо полюбил Феодору, прекрасную четырнадцатилетнюю дочь своего господина, и добился взаимности, хотя есть основания предполагать, что сначала он овладел ею насильно. Феодора была благородного происхождения и с хорошим приданым, и, по словам Филельфо, именно ей в большей степени, чем каким-либо учителям, он обязан своим чистейшим греческим, ибо девушки ее сословия содержались в строжайшей изоляции и им никогда не позволялось говорить с иностранцами.

Тем временем репутация Филельфо весьма возросла, и его друзья в Венеции постоянно пытались добиться его возвращения, искушая его самыми щедрыми предложениями. В конце концов он решился оставить все свои начинания и вернуться в Италию. Но по прибытии он обнаружил, что Венеция охвачена чумой; все его друзья разъехались, и хотя они посылали ему прелестные письма — один из них говорил, что тот переносит свои невзгоды со спокойствием истинного философа, — он никак не мог достать денег. Более того, его книги — а у него была замечательная библиотека, — как и все платья его жены оказались ему недоступными, поскольку они хранились в комнате, где кто-то скончался от чумы. Поэтому он решил попытать счастья в Болонье.